Только несколько дней успел Пастер посвятить опытам: из Арбуа пришла телеграмма о тяжелой болезни отца. Жена принесла телеграмму в лабораторию. Предметное стеклышко выпало из рук Пастера. На глаза набежали слезы, и он не пытался смахнуть их.

Склонившись головой к руке своей верной спутницы, он тихо сказал:

— Мать я уже не застал в живых… И нашу маленькую Жанну… А переезд из Алэ в Арбуа такой длинный…

Когда он вернулся из Арбуа, мадам Пастер ни о чем не спросила — по его подавленному виду, по скорбному лицу она прочла все. Удар был тяжелым — Пастер безмерно любил отца, чудесного воспитателя и верного друга. Предчувствия не обманули его: в Арбуа он застал гроб. Его мучила мысль, что он так и не успел сказать дорогому старику всех тех ласковых слов, которыми полна была душа и которые так трудно говорятся в обычное время. Горе согнуло его плечи, веки глаз были красны от пролитых слез.

Как всегда, он старался забыться в работе. Нередко теперь, когда он сидел у микроскопа или выслушивал сообщения своих помощников, ему виделось милое, постаревшее от болезни лицо отца, слышался его спокойный, сдержанный голос. Тогда он выходил из лаборатории и брел, согнувшись, в маленький домик, где, пугая жену, начинал непривычно страстно ласкать свою старшую дочь.

Посидев немного возле родных, словно набираясь от них бодрости, он снова возвращался в лабораторию и снова садился за микроскоп.

Кое-что начинало уже проясняться. Гусеницы, которые казались больными, но на которых не было ни пятен, ни паразитов, заворачивались в кокон и плели свои тонкие нити. Прошли и другие стадии их превращений, и вот уже куколка готовится превратиться в бабочку…

Но вместо этого она попадает в микроскоп Пастера, и он радостно ахает: паразиты буквально заполняют куколку, и нет ни одной бабочки, вылупившейся из этого выводка, на которой не кишели бы микроскопические «корналиевы тельца».

— Вот теперь понятно, — говорит Пастер своим помощникам, — мы были не правы, когда искали возбудителей болезни — теперь мы уже вправе называть их так — исключительно на грене и гусеницах! Они могут носить в себе зародыши пебрины, но не иметь еще зрелых паразитов. Болезнь поражает главным образом куколок и бабочек, на них и следует ее изучать.

— Единственное надежное средство получить здоровую грену, — объявил Пастер Агрономической комиссии в Алэ, — это отбирать только тех бабочек, на которых нет паразитов. Каждая бабочка, зараженная пебриной, должна давать больную грену. Если бабочка сильно заражена, то с первых же дней жизни гусеницы на них появляются паразиты, на основании которых сразу же можно предсказать неминуемую гибель выводка. Если бабочка-мать заражена слабо, то потомство ее либо заболевает к концу жизни, либо вовсе может не заболеть.

Он говорил с убежденностью, вызывающей доверие, потому что видел тут единственный путь к ликвидации разорительной эпидемии. На самом деле это были только гипотезы, основанные на его недолгих наблюдениях. Предстояло провести еще сотни опытов, препарировать и положить под микроскоп сотни бабочек и гусениц, чтобы превратить гипотезу в твердо установленный факт, не допускающий двух толкований… или чтобы опровергнуть ее и искать другие объяснения.

Кое-кто поверил Пастеру, но большинство сомневалось. Оно и понятно — не легко крестьянину своей рукой уничтожить грену, из которой вылупится множество червей, а потом образуется множество коконов. А главное — кто знает, что это там за паразиты, они ли делают бабочку больной или что другое? Нет уж, пусть себе грена развивается, как ей положено, возможно, черви и вырастут здоровыми…

Кое-кто, кто по слухам разбирался в науках, поговаривал:

— Нашли кому доверить спасение шелководства — химику! Что он понимает в живых тварях? Не могло государство призвать на помощь ученых — шелководов или зоологов?

Разговоры доходили до Пастера, но в тот период не раздражали его. Он только отмахивался и говорил:

— Время покажет!..

Еще не остыло горе от потери отца, еще мучили его иногда галлюцинации, а новая беда уже поджидала, когда он вернулся в Париж: тяжело заболела младшая дочь Камилла.

Ночи напролет проводил он у детской кроватки вместе с мадам Пастер. Девочка страдала от болей в животе, но с недетским терпением сносила их.

Часто Пастер становился на колени возле ее кроватки, и Камилла нежно улыбалась отцу. Так, улыбаясь, она и умерла…

И еще один гроб отвез Пастер на Арбуазское кладбище, похоронив вторую дочь рядом с первой. Увы, не последний это был гроб…

Все стало ему немило в Париже. Работы, которая могла бы хоть временами отвлекать от перенесенных потрясений, не было: опыты по шелководству можно было проводить только будущим летом.

Внезапно он бросил свою лабораторию и перекочевал на чердак одного из парижских госпиталей.

Внезапно! Как часто это слово вторгалось в его жизнь. Внезапно из заурядного маленького постреленка он превратился в серьезного художника. Внезапно забросил карандаши и угли и стал первым учеником в школе. Внезапно у подножия кафедры Дюма решил стать химиком и, свернув с проторенной дорожки, избрал тернистый путь первооткрывателя. Внезапно из химика он стал биологом. А к концу жизни — лекарем.

Внезапность играла странную роль в жизни этого необыкновенного человека, с энергией и вспыльчивостью маньяка, прозорливостью гения и с любящей, легко привязывающейся душой ребенка.

Он безмерно любил науку. Но не ради нее самой. Об этом говорит вся его жизнь, вся его научная деятельность. Он любил науку, потому что еще сильнее, чем ее, любил он человечество. И для блага человека пробивал он гранитные стены, брал один за другим неприступные бастионы.

Вот почему внезапно он позабыл свои печали и ринулся на поиски микроба — возбудителя холеры.

Холера пришла из Египта в Марсель, оттуда перебросилась на Париж. Ежедневно, корчась в страшных муках, умирало свыше двухсот человек. Боялись, что эпидемия примет обширные размеры, как это было в 1832 году.

Госпиталь Ларибуазьер. Чердак над холерной палатой. На чердаке — три виднейших ученых Франции. Клод Бернар, Сен-Клер Девиль и Пастер. В вентиляционном проходе проделано отверстие, соединившее чердак с палатой больных. В отверстие вставлена стеклянная трубка.

Гудит вентилятор, втягивая через трубку воздух из палаты. Воздух исследуется, чтобы уловить в нем все взвешенные частицы. Быть может, среди них обнаружится возбудитель холеры.

Ни одному из трех ученых не приходит в голову, сколько героизма проявляют они, сидя на своем чердаке. Для них это обыкновенная, будничная работа; они просто делают свое дело и не задумываются над тем, что если в воздухе есть холерные «миазмы», то ничто не убережет их самих от заражения.

Однажды кто-то из друзей с восхищением сказал Пастеру:

— Надо иметь смелость для таких исследований!

— А долг? — просто ответил он. И рассказал, что это только начало — они намерены брать пыль непосредственно из палаты, исследовать кровь больных холерой и проделать еще множество рискованнейших опытов…

Быть может, на этих опытах оборвалась бы жизнь великого Пастера и он так и не стал бы великим. Но холера пошла на убыль, и трое ученых не успели выполнить своих планов.

Наступил февраль 1866 года. Весна пришла ранняя, солнечная, дружная. Можно было вернуться в Алэ к больным шелкопрядам, проверить правильность прошлогодних суждений и посмотреть, чего достигли шелководы, которые послушались его советов.

С двумя верными спутниками — Жерне и Майо, на этот раз без жены и детей, которые остались в Париже до конца школьных занятий, Пастер снова выехал в Алэ. В предместье Рошбелль сняли домик, для опытов приспособили сарай. По целым дням циркулировал Пастер между домом и сараем. То сидел у окна, склонившись над микроскопом, то наблюдал, как живут и развиваются подопытные шелкопряды.

Все шло хорошо, одно только раздражало Пастера — обедать и ужинать приходилось ходить в отель.

— Слишком много времени пропадает даром, — ворчал он, — я не могу тратить его на чревоугодие. Мне некогда.