В эти дни она писала своим детям: «Дорогие дети, еще одна бессонная ночь у вашего отца, он совсем не может привыкнуть к мысли, что в последней стадии лечения нужно будет привить этому ребенку совершенно свежий яд…»

Через десять дней, 16 июля, Жозефу Мейстеру сделали последнюю, двенадцатую прививку из совсем свежей эмульсии, которая наповал убивала кролика, превращала в бешеную здоровую собаку и безусловно должна была заразить водобоязнью человека.

Но Жозефу Мейстеру эта эмульсия должна была спасти жизнь. Более того — сделать его навсегда невосприимчивым к яду бешенства.

Должна… А так ли оно будет? Вот вопрос, который мучил в тот день Пастера, не давал сомкнуть глаз в ту ночь и довел до галлюцинаций, когда ему стали чудиться страшные крики несуществующей толпы. И когда он мысленно снова взвешивал все «за» и «против», когда, становясь одним из своих противников, сказал себе: «Ведь ты не врач, какое ты имеешь право лечить человека?!» — он с внезапной ясностью понял, что ребенок умрет. Быть может, уже умер…

Вскочив с кресла, Пастер взял в здоровую руку палку, накинул поверх пиджака широкую пелерину и, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате жену, медленно спустился по лестнице, вышел во двор и направился в здание лаборатории.

В углу комнаты, временно превращенной в спальню для юного пациента, возле кровати сидела женщина — мать Жозефа. При звуке открываемой двери она вздрогнула и поднялась. Пастер, волоча ногу, быстро прошел разделявшее их расстояние и с мучительной тревогой взглянул в глаза матери. Глаза были спокойными, слегка затуманенными дремотой. Тогда Пастер решился, наконец, посмотреть на изголовье кровати. Ребенок спал тихо и безмятежно.

Пастер пошатнулся. Испуганная мадам Мейстер протянула к нему руки. И впервые за эти долгие десять дней Луи Пастер улыбнулся. И впервые поверил: мальчик выживет, мальчик спасен!

Крепко пожав руку матери, Пастер так же молча вышел из комнаты. Теперь он знал, что одержал победу.

Он поспешил в свою спальню, чтобы успокоить жену, которая — напрасно он убеждал себя, что она спит! — конечно же, бодрствует, и чтобы поделиться с ней своими мыслями, как он это делал вот уже тридцать шесть лет.

Мадам Пастер слушала и все понимала. И верила всему, что говорил ей великий человек. Однажды и навсегда поверив в его величие, она ни разу не усомнилась в нем за всю их долгую совместную жизнь. Она знала все, что он делал и о чем он думал. Она писала под его диктовку доклады в Академию наук, позже — в Академию медицины, его сообщения и статьи, а иной раз и протоколы его опытов. Она всегда восхищалась его прозорливостью и требовательностью к себе и даже тем, что он частенько забывал и ее и своих детей, когда увлекался какой-либо новой идеей. В такие дни она старалась принимать посильное участие в его лабораторной жизни и не докучать ему никакими семейными делами. На ее глазах он стал большим ученым, известным и признанным во всем мире. На ее глазах был избран во Французскую академию, заняв в ней одно из сорока кресел для «бессмертных». И на ее глазах он старился и дряхлел.

Слушая его, она с тревогой смотрела в лицо землистого оттенка, в лихорадочно блестевшие глаза.

— Ты понимаешь, Мари, — говорил между тем Пастер, — теперь уже не надо будет думать о том, как привить вакцину всем собакам в мире, чтобы они не болели бешенством! И даже не надо прививать ее всем людям, чтобы предохранить их от заражения. Теперь мы будем лечить только тех, кого покусает бешеное животное…

Он помолчал и повторил уже гораздо тише:

— Лечить… Как это случилось, что химия изобрела способ лечения человека? Химия, а не медицина?

И преданная спутница жизни, ни на мгновенье не задумавшись, уверенно ответила:

— Ах, Луи, но ведь ты — химик! Как же могло быть иначе?..

ЧЕЛОВЕК РАСТЕТ…

В пансионе Барбэ к шестнадцатилетнему Луи относились, как к родному. Но он чувствовал себя здесь неуютно. Странное недомогание беспокоило по утрам, а к вечеру начинала сильно болеть голова. И потом эта смертельная тоска по родному дому… Оттого ли ему неможется, что тянет домой, или он мечтает о доме, потому что болен? Впрочем, он не задавался этим вопросом, он просто понял, что больше не может оставаться в Париже и что не сегодня-завтра уедет в Арбуа.

И когда отец, обеспокоенный его непривычно грустными письмами, приехал к нему повидаться, Луи так и сказал ему напрямик:

— Разреши мне вернуться домой!

— Я как раз за тобой приехал, — просто ответил отец.

Пастеры жили неподалеку от города Арбуа, у моста, переброшенного через речку Кюизанс. Здесь Жан-Жозеф Пастер арендовал маленький домик и двор, в котором были вырыты канавы для обработки кож. Бывший наполеоновский солдат Жан-Жозеф по примеру своих крепостных предков стал кожевником и благодаря трудолюбию, честности и стремлению к образованию достиг некоторого материального благополучия.

Когда Луи снова вдохнул запах дубильной мастерской отца, он почувствовал себя совершенно счастливым. Тоска больше не мучила его, недомогание было почти забыто. Мать и сестры, обожавшие брата, не меньше самого Луи обрадовались его возвращению. Только отец был не совсем спокоен за будущность сына. Иногда Жан-Жозеф корил себя за то, что поддался уговорам и отпустил Луи в Париж, иногда же сожалел, что эта попытка не принесла должных плодов.

И отец и мать мечтали сделать из единственного сына ученого человека, хотя, нужно признаться, у них не было никаких оснований думать, что Луи оправдает их надежды. Мальчик учился прилежно и добросовестно и в начальной школе и в Арбуазском коллеже, но ни там, ни тут не проявлял выдающихся способностей. Кроме, впрочем, склонности к рисованию.

Рисование он любил страстно и целиком отдавался ему. Это была одна из основных черт его характера: если уж он что-нибудь любил, то любил беззаветно, всей душой и ничему другому не оставалось места ни в его мыслях, ни в сердце.

Поначалу он ограничивался копиями с картин, которые висели в отцовском доме, потом начал рисовать по памяти и, наконец, вдруг бросил свои копии и свой уголь и взялся за пастельный портрет матери. Это была его первая оригинальная работа портретиста, и работа эта показала незаурядные способности двенадцатилетнего художника.

«Художником» прозвали его товарищи, будущность художника прочили ему жители Арбуа, сестры гордились его рисунками и портретами. И только отцовская гордость была уязвлена при мысли, что Луи, которого он мечтал видеть когда-нибудь учителем, а потом — кто знает! — и заведующим коллежем, не проявлял никакого стремления к учению.

Дружная семья Пастеров уже несколько лет жила в Арбуа, куда переехал глава семьи с женой, сыном и четырьмя дочерьми вскоре после рождения Луи. Сын родился 27 декабря 1822 года в городке Доле, но все свое сознательное детство провел в Арбуа и считал этот город родным. Он любил окрестности Арбуа, быструю, хоть и мелкую, речку Кюизанс, любил на ее живописном берегу рисовать незамысловатые пейзажи или со своим задушевным другом Жюлем Верселем удить рыбу. А по вечерам, когда отец уговаривал его повторить школьные уроки, придумывал всяческие предлоги, чтобы убежать из дому к соседским ребятам.

И вдруг — непонятно, как это произошло! — Луи пристрастился к чтению. Заброшены угли и пастель, рыболовная сетка подарена Жюлю Верселю, соседские ребята напрасно по вечерам вызывают его условным свистом на улицу. В коллеже учителя диву даются — что случилось с маленьким Пастером?

Что случилось? Да то, что потом происходило с ним не раз в жизни: полюбив книги, он уже ни на что другое не мог откликаться — у него просто не оставалось больше энергии и душевных сил. Зато это пристрастие к печатному слову толкнуло его на тот путь, который стал потом для него главным: на путь знаний. Любознательность развивалась в мальчике тем сильнее, чем больше он читал, и он очень быстро нагнал в успехах своих сверстников, а вскоре и оставил их далеко позади себя.