– То, что Мдивани требовал при Ленине. И они хотят уйти от нас.

– Но абхазцы не хотят.

– Абхазцы не грузины. А как вы думаете, кончится вся эта история с молдаванами, грузинами, прибалтами?

– Я думаю, что будет в конце концов конец этому безобразию.

– Не являются ли югославские события нечто вроде репетиции?

– Я думаю, что и югославские события – следствие нашей перестройки.

– Да, да, – соглашается Каганович. – Нечто вроде репетиции?

– Может быть, чайку вам приготовить? – спрашивает дочь.

– Хорошо бы чайку, – соглашается Каганович. – Извините… Я к сожалению, сейчас довольно бедно живу. Прислали мне из камвольного комбината Киргизской ССР телеграмму: они поставили пятьсот рублей в месяц давать мне на существование. Я им ответил большой телеграммой, что очень благодарен за внимание, за заботу, но я прошу отменить это ваше решение, я не приму ваше вспомоществование, я обхожусь, я получаю пенсию уже не сто двадцать рублей, а большую, и поэтому прошу вас категорически. Принимать не буду. Послал им телеграмму. И ничего не получаю, ни копейки не получаю. А вот в газетах опять появляется, и двадцать девятого по телевидению передавали, что Каганович…

– Я принес вам «Аргументы и факты», газету на эту тему: «Л. М. Каганович, бывший нарком страны, сподвижник Сталина, как-то посетовал, что существует на пенсию в сто двадцать рублей Прочитав эту заметку, совет трудового коллектива киргизского камвольно-суконного комбината постановил ежемесячно из фонда социального развития перечислять ветерану партии триста рублей». А вы говорите – пятьсот?

– Ну, было вначале пятьсот.

– «Но Лазарь Моисеевич, в ответ на послание, поблагодарив камвольщиков, отказался от материальной помощи, заметив, что ни в чем не нуждается. Однако, забота камвольщиков о старце взяла верх. Директор комбината подписал приказ об отправке первого трехсотрублевого перевода в Москву». Это я вам даю на память.

– Это когда напечатано?

– Это «Аргументы», последний номер.

– Интересно. Я напечатаю в этой газете и пошлю еще раз им – я ни копейки не возьму.

– А здесь пишут, как будто вам уже прислали.

– А зачем? К чему? Никакого отношения я к этому камвольному комбинату не имею, не имел. И не знаю его совершенно.

– Вы говорили, Сталин был разным в разные периоды?

– Он был разный, но он был один. Теперь говорят, что у него артист был, двойник.

– Я у Молотова спрашивал, был ли двойник, он ответил: – Ерунда!

– Сволочи, конечно, насочиняли, – соглашается Каганович. – Сталин был один. Это был железный, твердый, спокойный, я бы сказал. Внутренне выдержанный, мобилизованный всегда человек. Он никогда не выпустит слова изо рта, не обдумав его. Вот Сталин для меня. Я всегда его видел думающим. Он разговаривает с тобой, но в это время думает. И целеустремленный. Целеустремленный. Это было у него всегда, все периоды. Разные периоды, – Каганович говорит медленно, взвешенно. – Но в зависимости от условий, от обстоятельств у него были разные и настроения, и отношения, и действия. Для меня, например, самым приятным, ну, таким любовным периодом отношений был период моей работы с 1922-го по 1925-й годы. В этот период я у него часто бывал, часто захаживал. Он занимался организаторской работой очень усиленно. Я был его рукой, так сказать, это описано у меня в воспоминаниях очень подробно.

Это был период, когда мы работали сначала на Воздвиженке, а потом переехали на Старую площадь, засиживались до двенадцати, до полпервого, до часу, потом идем пешком в Кремль по Ильинке. Иду я, Молотов, Куйбышев, еще кто-то. Идем по улице, помню, зимой, он в шапке-ушанке, уши трепались… Хохочем, смеемся, что-то он говорит, мы говорим, шутки бросаем друг другу, – так сказать, вольница. Посмотрели бы со стороны, сказали: что это за компания? Охраны почти не было. Совсем мало было. Ну, один-два человека шли, все. Даже охраны мало было. Этот период такой был. Веселый период жизни. И Сталин был в хорошем настроении. Мы засиживались иногда в застолье…

– Это еще Ленин живой был – в двадцать втором году.

– Ленин живой был. Ну, при Ленине у него были тяжелые неприятности. Мне Сталин однажды сказал по поводу письма Ленина: «А что я тут могу сделать? Мне Политбюро поручило следить за тем, чтоб его не загружать, чтоб выполнять указания врачей, не давать ему бумаги, не давать ему газет, а что я мог – нарушить решение Политбюро? Я же не мог! А на меня нападают». Это он с большой горечью говорил мне лично, с большой горечью. С сердечной такой горечью.

Он к Ленину относился с большой любовью. Я это видел, я это знал. Я видел, когда умер Ленин, каким Сталин выглядел и как он себя чувствовал. И вранье все, когда говорят о том, что он к Ленину относился, так сказать, ну, неблагородно. Неправда.

Я должен сказать, во-первых, что Сталин не кричал никогда, нет. Я сказал бы, что у Молотова сказано о Сталине мало. Кроме сильных слов, которые он сказал о нем, что наше счастье, что он… Но это и Черчилль сказал. Так оно и есть. Видимо, сказалось у Молотова и личное с женой. Сказалось.

– Но все равно он его называет великим. И в книге об этом говорится.

– Великим – верно, – соглашается Каганович.

– «Я не знаю, что с нами было бы, если бы не Сталин». Он всегда его высоко ценил.

– Верно, верно.

– «После Ленина ему равного в партии не было».

– И я так считаю. Это безусловно так, – утверждает Каганович. – Говорят об альтернативе. Почему Ленин выбрал Сталина. Были, альтернативы, дескать, другие. Например, Бухарин… Это глупость все, идиотизм. Я это высмеял бы все, если бы я писал или диктовал, потому что Бухарин две нитки связать не мог! Он был приятный, хороший теоретик, очень любезный человек, только вот неискренний.

Рудзутак – это смешно даже говорить об этом! Рудзутак стал вообще известен только, когда Ленин, чтобы противопоставить троцкистам платформу профсоюзов, сказал: «Что вы ищете? Вот Рудзутак, секретарь ВЦСПС, написал по-простому документ о профсоюзах – возьмите его! Вот это и есть фактическая платформа!» С тех пор Рудзутак стал известен как человек. А так он был небольшой такой работник. Солидный, хороший, серьезный большевик, уважаемый, но…

Кто еще там выставляется? Глупость.

Мог претендовать Молотов, – повышает голос Каганович. – Он же был секретарем ЦК до Сталина. Но не первым и не генеральным. Видимо, Ленин, почувствовав собственную боль, что он болен, решил, что Троцкий овладеет партией случайно. Троцкий ведь по платформе о профсоюзах получил половину ЦК. Ленин – половину, и все. Дзержинский голосовал за Троцкого, Андреев голосовал за Троцкого… И Ленин видел это. Для него Троцкий был главный враг большевизма. Поэтому он и написал «небольшевизм Троцкого». Искал он, кого в преемники… И решил, что конечно, надо укрепить, какую-то новую должность в ЦК. И найти крепкого антитроцкиста. И решил Сталина выдвинуть.

Я не люблю слова «сталинщина». «Тоталитарный» – что это такое? «Сталинизм» – еще можно.

Каганович ест и рассуждает: – Как можно сказать, если не «сталинизм» и не «сталинцы»… Сталинство… Было каутскианство.

– Сталинизм – это нормально, – замечаю я.

– Звучит вроде – ленинизм. Поэтому это совсем правильно. То есть надо привыкнуть. Каутскианство. Сталинство. Чтобы это не противопоставлялось ленинизму. Подумайте над этим. Надо бы. Богатый русский язык, а вот не найдешь. Каутскому нашли «каутскианство» – это слово Ленин нашел.

Раздумывает над его словами.

– Нет, – вдруг встрепенулся Каганович, – Молотов сказал о Сталине крепко. Хотя и покритиковал его…