Круглое лицо Заичневского пылало, золотистый пух на щеках сиял.

— Вот оно! — крикнул он. — Вот оно! Вот так и проигрывают революции! Вместо того чтобы проверять в действии — хоронят в разговорах! А что же вы сами, вы вот сами собираетесь делать? Сомневаться? Взвешивать? Чахотку свою пестовать?

У Гладкого потемнели глаза и бешено сдвинулись губы. Он встал и поднес длинный, худой палец к обтянутой кумачом груди Заичневского.

— Есть и другой склад деятелей, — сказал он, — которые не сомнениями — фразами исходят, да так основательно, что на действие их уж и не остается. Погодите! Я выслушал вас!.. А если они и начинают действовать, то — очертя голову, не видя ясного результата… Вот переворотите вы все вокруг, а что после мужику скажете? Какими будут первые ваши слова? Какие мыслятся вам законоуложения? Или на неграмотного крестьянина этот труд положить?

Заичневский уже успокоился. Он снова заложил за пояс ладони и медленно, опустив голову, прохаживался перед Гладким.

— Два основания, Андрей Андреевич, два основания — община и федеративный принцип.

— А кто установит? Дух святой?

— Сразу же после переворота собираются Областные собрания и выбирают Национальное собрание, которое и решает судьбу России…

— А кто соберет эти Областные собрания?

— Революционная партия, которая на время сохранит свою диктатуру и встанет во главе правления.

— А где эта партия?

— Она есть. Она только не сознает еще, что она есть. Это и я, и вы, если угодно. Для начала и не надо многих. Бывают исторические моменты, Андрей Андреевич, когда достаточно горсти людей, чтобы возбудить всенародный энтузиазм, — это как электрический ток! Горе тому поколению, которое не поймет назначения своего, не поймет момента, пропустит минуту! Оно все равно погибнет — но жалко и бессмысленно… Андрей Андреевич, вы будете с нами?

Он нависал над Гладким, который хоть и не малого роста был, но казался себе субтильным и слабым рядом с этим гигантом. Лицо Заичневского выражало детскую надежду и нетерпение. Гладкой отошел к окну и стал разглядывать пасмурный двор, покрытый сырым серым снегом, сани с торчащими пустыми оглоблями, двух мальчишек, которые медленно катили огромный снежный шар, и шар с каждым оборотом все увеличивался, и видно было, что скоро станет он им не под силу…

— Я уезжаю, Петр Григорьевич.

— Куда же?

— В Мексику. Не удивляйтесь. Это давняя мечта. А кроме того, сейчас там революция. Смутное чутье подсказывает мне, что они похожи на нас… Там можно урок извлечь. Мне тошно от разговоров. Я хочу видеть, попробовать… Продаю имение и — туда. Французские и английские газеты много пишут об их вожде, Хуаресе. Он — адвокат из индейцев. Не забавно ли? Я хочу понять, что это такое — революция. Испанский язык я знаю. Продаю имение. Денег хватит. А климат там горный, жаркий — мне полезно. Вот так, Петр Григорьевич. Вернусь — расскажу…

Заичневский подошел, встал рядом. Мальчишки оставили огромный, тяжелый шар. Сели на снег, отдыхали. Извозчик вывел лошадь и теперь заставлял ее задом пятиться в оглобли.

— Кому что… — сказал тихо Заичневский. — Вы — в Мексику, а я, глядишь, в Сибирь. Кому что…

— Я не бегу, Петр Григорьевич. Мне понять надо. Я не могу иначе. Я вернусь…

«„Маленькому Маккавею“ удалось на этот раз доставить дальнобойные орудия, и он безжалостно обстреливает город. За неделю убито тридцать восемь женщин и детей.

Британский посол настаивает на переговорах нашего правительства с противником, угрожая в случае отказа вмешательством „для защиты британских интересов“.

Президент и большинство министров твердо против. Колеблются двое — Дегольядо, который сейчас здесь, и Лердо. Но они в меньшинстве.

Вчера, 6 марта, на наш рейд попытались войти два вооруженных судна, купленных Мирамоном у испанцев. Об их приближении мы знали. Они явно намеревались бомбардировать крепость и порт. Президент объявил их пиратскими, и американцы согласились с этим и взяли их на абордаж. По первым сведениям на борту этих судов имеется тысяча четырнадцатидюймовых бомб, четыре тысячи комплектов полного вооружения для пехотинца, шестьдесят тысяч патронов. Это тяжкий удар для „Маккавея“.

Дегольядо и Лердо совершенно потеряли самообладание. Они открыто говорят о возможности отмены конституции и созыве нового конгресса. Они готовы принять английское предложение о шестимесячном перемирии для „выяснения воли народа“. Как будто народ, который третий год воюет за конституцию, не выразил еще своей воли!

Президент неколебим, хотя видно, что позиция двух уважаемых им соратников причиняет ему боль.

13 марта на заседании правительства эти двое спорили и кричали, доказывая необходимость перемирия. Президент сказал: „Так проигрывают революции“. Большинство министров его поддержало.

14 марта Дегольядо, снабженный точными инструкциями, встретился с представителем Мирамона. Им оказался Роблес Песуэла, которого „Маккавей“ после событий в Мехико держит постоянно при себе. Поскольку непременным условием любых переговоров с нашей стороны является признание конституции, то встреча оказалась совершенно бесполезной. Президент показал англичанам свою готовность к переговорам и несговорчивость противника.

Действия „Маккавея“ становятся все более вялыми. Ясно, что с потерей судов и невозможностью морской блокады его надежды взять Веракрус рухнули.

Британский посол сеньор Матью прислал возмущенное послание, в котором обвиняет правительство в неискренности. Дело в том, что Дегольядо — по неизвестным причинам — сообщил ему, что президент согласен на перемирие. Ему так этого хотелось, что он сам в это поверил! Когда правительство вынуждено было опровергнуть это сообщение, посол пришел в негодование.

21 марта „Маккавей“ начал отводить свои войска. Второго провала ему не пережить. Имеются сведения, что его солдаты дезертируют.

Лердо снова поднял спор о возможности отмены конституции как условии мирных переговоров. Теперь свое посредничество предлагают французы.

Но Дегольядо уже отбыл в армию, и Лердо остался в одиночестве. Президент твердо пресек эту попытку.

Лердо подал в отставку. Отставка принята.

Достойно удивления, что ни на одном заседании правительства, какие бы споры ни велись, президент ни разу не повысил голос».[10]

ДИСПУТ СО СМЕРТЕЛЬНЫМ ИСХОДОМ

Когда Дегольядо говорил, что сколько бы сражений он ни дал, он чувствует себя профессором права, а не военным, Ортегу это поражало. Сам он, получив как губернатор генеральский чин, генералом себя и чувствовал. Политическая деятельность, которой он до начала гражданской войны занимался со страстью и которая принесла ему губернаторский пост, теперь мало его волновала.

Ему понравилось воевать.

Он быстро приобрел идеальную выправку и приучил свои жесткие усы торчать горизонтально. Своим грубым, но сильным и практическим умом он схватил азы военной науки. Но главным его достоинством как генерала была именно самоуверенная настойчивость и напор.

Дегольядо любил каждого из своих солдат. И смерть каждого солдата была его горем. Солдаты знали это, и их преданность командующему, постоянство, с которым они возвращались к нему после каждого поражения, определялись этим чувством человеческой связанности.

Ортега не жалел солдат и не боялся крови. Тот, кто взял в руки оружие, принял вместе с ним бремя долга и опасности. Смерть входит в ремесло солдата. И жестокость входит в ремесло солдата. И то и другое не подлежало обсуждению.

Солдаты восхищались Ортегой. Его твердостью и уверенностью.

С Дегольядо они вместе страдали за свободу и готовы были за нее погибнуть.

С Ортегой они шли убивать и побеждать.