И тогда услышал, как скрипнули пружины кровати и босые ступни зашлепали к двери.

– Ты что, Андрюша? – послышался шепот из-за двери, и Андрею стало сладко оттого, что она догадалась, кто именно пришел к ней ночью, и не сердится.

Андрей с ужасом сообразил, что не подготовил никаких слов, он не знает, что надо сказать и что положено говорить в таких случаях.

– Глаша, мне надо поговорить с тобой.

– Завтра поговоришь, Андрюша, спи.

– Глаша, я на минутку. Я только скажу два слова.

– Поздно.

– Но я тебя умоляю!

Звякнул крючок. Дверь приоткрылась.

Глаша была в длинной ночной рубашке, волосы распущены, глаза казались совсем черными. «Странно, – подумал Андрей. – Здесь совсем темно, а я ее вижу».

Одной рукой Глаша придерживала дверь, другую положила себе на грудь, прикрывая ее.

– Иди спать, – шептала она, удерживая дверь, потому что Андрей тупо нажимал на нее, норовя войти, словно в этом была его основная цель. – Иди спать, ты с ума сошел.

– Глаша, мне очень нужно, на минутку, ты же понимаешь…

– Глупый, глупый, Сергей Серафимович услышит, что же тогда будет?

– Он спит, ты же знаешь.

– Иди, Андрюша, иди, завтра проснешься, тебе стыдно станет.

Видно, сообразив, что так ей Андрея не пересилить, Глаша оторвала руку от груди и толкнула Андрея. Он перехватил ее полную горячую руку и потянул к себе. Но в этот момент наверху скрипнула дверь – то ли от сквозняка, то ли Сергей Серафимович не спал и, услышав шум снизу, вышел из кабинета. Андрей замер, а Глаша, воспользовавшись этим мгновением, захлопнула дверь. Звякнул крючок. Андрей стоял затаив дыхание. Но сверху не доносилось ни звука. А по ту сторону двери стояла Глаша. Андрей знал, что она не уходит.

– Спокойной ночи, – долетел из-за двери шепот. Андрею послышалась в нем усмешка.

Он на цыпочках дошел до своей комнаты, закрыл за собой дверь и остановился у окна. Как все неловко и глупо вышло! Он, как барин Нехлюдов в «Воскресении», пытался овладеть горничной. Это же низко! В нем не было злости на Глашу – только раздражение против своей необузданной плоти – вся унизительность его положения обрушилась на него. Он не должен был так поступать – не имел права. Если бы вчера ему сказали, что он будет ломиться в дверь служанки отчима, он с оправданным презрением взглянул бы на того человека. Что же происходит с ним? Неужели зверь, заточенный в нем, столь силен и бесстыден, что заставляет забыть о высоком чувстве, посетившем его недавно?

В доме и в саду царила тишина. В предрассветный час даже цикады замолкли. «Глупо, глупо, глупо», – повторял Андрей, забираясь под легкое покрывало и накрываясь с головой, чтобы скорее заснуть и забыть обо всем. Ужасный день, постыдный день… Завтра с утра он уедет в Симферополь.

Утром Андрей проснулся поздно, в десятом часу.

Просыпаясь, он услышал сначала дневные веселые звуки: пение птиц, далекие голоса, квохтанье кур, звон ведра… Открыл глаза, увидел белый потолок, по которому пробежала замысловатая, похожая на Волгу трещина, и вспомнил ее – вспомнил, как в прошлом году так же просыпался в этой комнате и так же смотрел на эту трещину… Он потянулся, понимая, как хороша жизнь, и тут же зажмурился, потому что утро таило в себе обман – оно, такое светлое и невинное, сохранило память о вчерашнем. Скорее уехать… Может, выскочить через окно и, не прощаясь, покинуть дом, только бы не видеть укоризны в глазах Глаши, а то и презрительного выговора. А что, если отчим тоже услышал его ночные мольбы… «Господи, за что ты так наказываешь меня?»

Но если выскочить в окно – как доберешься до Симферополя без единой копейки? Искать Беккера? У него ничего нет, да и не хочется видеть его. Ахмет наверняка катает князей по горам…

– Андрю-юша! – сказала Глаша, заглядывая в окно. – Ты все на свете проспишь. Я уж два раза самовар ставила.

Глаша стояла за окном, опершись ладонями о подоконник. Она была в розовом платье с короткими рукавами и переднике, волосы собраны в темно-золотой пук.

– Доброе утро. – Андрей понял, что ничего дурного ночью не случилось. И в этом было возвращение счастья.

– Давай, давай, не залеживайся! – Глаша рассмеялась, показав ровные белые зубы. – Одна нога здесь, другая там!

Андрей вскочил с кровати. Глаша откровенно и весело глядела, как он натягивает брюки.

– Жарища сегодня будет, – сказал она. – Просто ужасно.

– Который час? – спросил Андрей. Ему хотелось как-то выразить благодарность Глаше за то, что она так легко отпустила ему ночные грехи.

– Скоро десять, – сказала Глаша. – Я тебе на кухне накрыла. Не обидишься?

– Да хоть в чулане!

Глаша ушла, и Андрей, умываясь, слышал, как она созывает кур:

– Цыпа, цыпа, цыпа… идите сюда; цыпа, цыпа, цыпа…

Андрей прошел на кухню – прохладную, светлую и чем-то иностранную, может, от белых плиток, которыми были покрыты стены, серебряного блеска кастрюль и золотого сияния тазов. Глаша застелила белой салфеткой край кухонного стола.

– А отчим где? – спросил Андрей.

– Сергей Серафимович с утра уехали, – сказала Глаша. – В Массандру, там какие-то профессора из Парижа собрались поспорить, чей виноград лучше. Ты же знаешь, он у нас большой ботаник.

Это даже к лучшему. В сущности, они уже вчера попрощались.

– Ты молочка сначала выпей, – сказала Глаша. – Знаешь почему? Его нам сверху, с Ай-Петри привозят. Там травы особенные, горные…

Глаша хлопотала, подставляла ему горный мед и черешню – это была обыкновенная, крепкая, налитая силой и здоровьем Глаша, совсем не та желанная, таинственная женщина, столь смутившая Андрея, когда он увидел ее за пианино в полутемном, наполненном жгучим пряным ароматом кабинете отчима.

– Просто чудо, – говорила она, – сегодня утром встаю – все куры, понимаешь, все без исключения снеслись. Ты только посмотри.

Она взяла с широкой полки большую миску, до краев полную яиц.

– Может, возьмешь с собой, Марии Павловне, а?

– Ну куда я с яйцами через перевал? – рассмеялся Андрей. – Я яичницу привезу.

Чай был душистый, темный, Глаша наливала его из заварного чайника с голубыми розами и щербинкой на носике. Андрею чайник был знаком уже много лет.

– Ты дальше что будешь делать? – спросила Глаша. – Сейчас домой или, может, искупаешься? В море хорошо сейчас!

– А в самом деле! – сказал Андрей. – Искупаюсь сначала.

– Только к обеду возвращайся. Я окрошку сделаю, у нас ледник хороший. Пообедаешь, поспишь, а как жара схлынет, поедешь. У нас теперь в Симферополь автобус ходит. Знаешь?

– Нет, не слышал.

– Евстигнеевы, которые раньше линейки держали, автобус купили. Немецкий. Дыму от него – ужас. К ночи дома будешь.

Все устраивалось как нельзя лучше.

– А ты небось купальный костюм не взял? Так в сундучке под твоей кроватью должен быть, еще с того года. Если, конечно, налезет. Уж очень ты широкий стал.

– А когда Сергей Серафимович вернется?

– Он к вечеру приедет. Думаю, к вечеру. Куда спешить?

Было жарко, мухи жужжали у марли, натянутой на окно. Глаша – ах! – смахнула осу, что опустилась на скат груди. И Андрей тут же вспомнил ночь – не умом, а телом вспомнил. И отвернулся.

Когда Андрей, с легкой сумкой, в которой лежал купальный костюм, полотенце и томик Леонида Андреева, спустился вниз к пляжу, мысли его совершенно покинули дом отчима, и возможность свидания с Лидочкой завладела им. С каждым шагом к набережной все большее волнение овладевало Андреем. Жара господствовала на нижних улицах и у моря, набережная как вымерла, лишь левее мола, на городском пляже, слышны были голоса, которые сливались с шумом моря, совершенно спокойного и как будто масляного, но набегавшего на гальку неожиданно пушистыми пенными волнами.

Андрей постоял немного возле того киоска с сельтерской, где впервые увидел Лидочку, словно она должна была вернуться туда, а потом долго торчал на солнцепеке над пляжем, стараясь во множестве людей разглядеть Лидочку, что, конечно же, было невозможно, тем более что в большинстве люди старались, выбравшись из моря, сразу спрятаться под полосатые тенты или зонты.