И там идет самая настоящая война, в которой сражаются самые настоящие люди. Как я поняла, эта война идет уже сто лет, и сто лет кто-то поставляет старикам пушечное мясо.

Людей загоняют под купол, только сначала их лишают имен, прошлого, вообще памяти, а вместо этого в них внедряют совсем другую память, куцую и лживую, будто они всегда там внизу живут и всегда воюют за свой город, который нарисован на стенке за их спинами.

Для того чтобы солдаты не сбежали и не вспоминали, чего не надо вспоминать, за ними наблюдают агитаторы-идеологи и патер-ламы. Со временем краска, которой замазаны их мозги, становится прозрачной и даже слезает. После определенного срока, двух месяцев на наши деньги, такого солдатика надо обязательно убрать. Вот его и убивают в бою или на поединке. Перед каждым боем происходит рыцарский поединок. Самое радостное действие для старичков.

Старички делают ставки – они играют между собой, ставят на победителя, ставят на время. Солдатики для них – главное занятие в жизни.

Игра в живых солдатиков.

Чтобы получать товар, они согласны на то, чтобы вожди движения ветеранов приезжали сюда, тоже играли, ставили на рыцарей. Им платят гонорары – терпят их присутствие.

Когда я приехала, ты был уже внизу, проходил обработку. Я узнала, что Витечка с Валерой здесь уже давно, все сроки вышли, а они еще живы, но скоро их будут убивать.

Я засуетилась. И мне сразу повезло. Для того чтобы сидеть на балкончике и играть в войну живыми солдатиками, сенаторам нужны помощники. Не только служители, которые приносят воду или подставляют стульчики. Главное – посредники. Нас можно презирать, игнорировать, но нас приходится терпеть. Разозлишь нашего Деникина – и не будет тебе пополнения, и умрет твоя игра за неимением пушечного мяса. И придется вам, господа, переходить на пасьянс. Это им-то, кровососам, пасьянс! Поэтому нам, поставщикам двора его величества, не только платят – благо золотишка у них куры не клюют, нам еще устраивают культурную программу. Нам разрешают посидеть на балконе и самим делать ставки на ту или иную лошадку.

Ну хорошо – мы приехали и привезли товар, мы уехали. За исключением нашего генерала и Рустема, вряд ли кто бывает здесь постоянно. Но есть привилегированные люди с другой стороны баррикады – изнутри. Сейчас объясню, кто они.

У меня в свое время был воздыхатель, аспирант. Была у него книжка про Варшавское гетто. Гетто – это такое место, куда фашисты загоняли евреев, чтобы они не путались под ногами у настоящих арийцев.

В той книжке были фотографии.

На одной фотографии я увидела полицейских из гетто, как они получают задания, какие они бравые, и у них фуражки с желтым околышем, рожи толстые и уверенность в глазах: «Мы отличимся на службе главного врага, и он нас, конечно же, пожалеет».

Потом, когда подошло время, полицейских точно так же посадили в газовые камеры и ликвидировали. И рожи не помогли, и даже форменные фуражки.

Просекли? В военной зоне, внизу, были свои палачи, идеологи, разведчики, патер-ламы и прочая сволочь, которая помогала убивать наших ребят. А потом наступало время, и их тоже убивали – за год или даже меньше они вспоминали, какова была их жизнь раньше, и становились опасными. А если даже не вспоминали, все равно начинали задумываться. При мне на балконе как-то обсуждали эту проблему – сенаторы этой ситуацией очень недовольны. Только подготовишь специалиста-идеолога, а уже приходится его уничтожать. Так палачей не напасешься. А вторично лишить памяти человека нельзя. Помрет.

Головка этих предателей родного народа имела право и даже обязанность время от времени появляться наверху для отчетов и нагоняев – все как в настоящем учреждении. Наши пути не пересекались – мы-то живые, а они – кандидаты в покойники.

Если ты прожил здесь несколько месяцев, если ты видел балкон и старцев, ты уже начинаешь догадываться. Вот Гришка и догадался.

Объясняю: Гришка Кун – самый хитрый шпион на свете. Он имеет звание главного разведчика, зовется здесь графом Шейном и отвечает за идеологическую обработку новобранцев. Они к нему попадают бревнами, а должны выйти солдатами, рвущимися в бой. У него целая команда идеологов, организаторов, патеров и матеров – каждый солдат проходит через их руки.

Как-то стояла я в коридоре и думала: вот счастливый – ему можно ходить куда хочет.

А он, я уж потом узнала, смотрел на меня и думал: ну за что этой молодой бабе такое счастье – вырваться из клетки и лететь куда хочется. И готов был меня убить из зависти.

Он подошел ко мне: здравствуйте, ваше сиятельство, говорит, а мне смешно стало – как будто на балу из исторического фильма. Я засмеялась, он сказал, какие у меня чудесные зубы. Я хотела сказать, что это металлокерамика, две тысячи баксов. Сам он был непривлекательный – волосы прямые, кожа очень белая, в голубизну, а усы пышные, торчат в стороны.

Я спросила, правда ли, что он здесь – главный начальник, а он говорит – да, главный, над смертниками.

Я уже тогда о многом догадывалась. Мы разговорились, и он признался, что обречен на скорую смерть. Я спросила – а чего же он не бежит?

А он объяснил, что ему не убежать. Здесь двери отпираются только снаружи. А дверь в наш, живой мир никому не открыть. Возле нее всегда охрана.

И тут я решила рискнуть – времени было мало, другого такого случая может и не представиться.

И я вытащила фотографию Витечки и спрашиваю:

– Вы случайно не встречали там, внизу, такого человека?

– Как же не встречал, – отвечает он, – я его часто встречаю. Он имеет должность командира роты и чин лейтенанта, то есть офицера.

– Как его зовут?

– Вам его имя ничего не даст, – сказал главный разведчик, – потому что имена тем, кто внутри, меняют. Старого имени они не помнят.

Я почувствовала, что он чего-то недоговаривает.

– Как его здесь зовут? – спросила я.

– Коршун.

– Разве это имя? Что он, индейцем стал, что ли?

– После обработки люди становятся пустыми белыми табличками. И на этих табличках ты можешь писать что вздумается. Имя им не нужно надолго. Коршун, а может быть, и Слизняк.

– Нет, – сказала я. – Слизняк быть не может. Они же на фронте. Значит, имена должны быть боевые.

Шейн только пожал плечами.

– А сами вы откуда? – спросила я.

– Я сюда попал раньше, чем Коршун, точно я не помню – уж очень энергично они стирали мою память. Но это был большой город на большой реке. Вернее, на слиянии двух больших рек. Он назывался раньше одним именем, потом ему дали другое.

– Как здесь, – улыбнулась я. – То Витечка, то Коршун.

Потом я представила себе карту нашей родины и сказала:

– Вернее всего, это Нижний. Нижний Новгород. – Загадка была нетрудной.

– Правильно, – обрадовался разведчик. – Кстати, я помню мое настоящее имя. Григорий.

– Очень приятно, – сказала я. – Меня зовут Александрой. Вы можете привести Коршуна с собой?

– Сомневаюсь, – ответил генерал. – Во-первых, меня поймают и убьют даже раньше, чем я ожидаю. А во-вторых, он сам не захочет идти сюда.

– Вы скажете, что я его жду.

– А он вас помнит?

– Должен помнить! – воскликнула я. – Он же мой муж.

– Вряд ли это аргумент.

– А что аргумент?

– Еще не знаю. Но не смогу оказать вам эту услугу бесплатно.

– Скажите сколько.

– Не в том смысле.

– Если не в том, то я согласна.

Он поморщился, будто я ему чего-то кислого в суп налила.

– С женщин я платы не беру... такой платы. Мне нужна встречная услуга.

– Говорите. – Я сделала вид, что меня не задела его реплика. Даже самой последней шлюхе бывает обидно, если ее прелести отвергают. Хотя, конечно же, я почувствовала облегчение.

– Мне нужно уйти отсюда. Вместе с вами.

– Как же это сделать?

– Это ваши проблемы, – сказал Григорий. – Я доставляю тебе Коршуна, ты его берешь с собой. Но не забываешь и меня.

– Хорошо, – ответила я не задумываясь.

– Если обманете – я на выходе подниму шум. Пускай меня убьют, но ни ты, ни твой муж отсюда не выйдете.