— Будьте любезны, на минутку! — непроизвольно подражая интонации Леонида Петровича, позвал он официантку.
Когда стройная девушка остановилась возле их столика, Лека, сурово глядя в пестрое от веснушек лицо, но стараясь не встречаться с маленькими, будто припухшими глазами, сурово поинтересовался:
— Почему у вас тупые ножи? Пожалуйста, принесите другой.
— Ножи такие, какие должны быть, — спокойно возразила официантка.
Ее глаза стали почти незаметными. Несколько мгновений она словно с сожалением изучала опешившего Леку. А в заключение посоветовала:
— Спросите у старшего товарища. Он разъяснит.
Когда девушка отошла, Леонид Петрович усмехнулся.
— Повод для негодования не просматривается, дорогой гурман. Девица права. Столовый нож — это, брат, не турецкий ятаган. Нужно уметь им пользоваться…
Говорил он негромко — только для Леки. Но тому казалось, что все в столовой смотрят на него и насмешливо улыбаются. Опустив лицо к тарелке, так что стали видны лишь рыжеватый хохолок на макушке и налившиеся пурпуром уши, Лека снова принялся пилить шницель.
— Простите, Лека, но с какой стати вы пытаетесь есть левой рукой? — спросил Леонид Петрович.
— А вы? — попытался огрызнуться Лека.
— Уж, конечно, не для того, чтобы походить на аристократа, — серьезно ответил Леонид Петрович. — Просто я левша…
Прошло несколько дней. Леонид Петрович ни с кем знакомства не заводил. Исключением оказался грузный мутноглазый человек со свистящим дыханием астматика — его постоянный партнер по бильярду. Для Леки же вообще никого подходящего в санатории не было. Общество Леонида Петровича устраивало его вполне. А тот, благосклонно взирая на привязанность «юного друга», повсюду таскал его за собой…
…Однажды, во время очередного «круиза», как Леонид Петрович называл прогулки за пределами санатория, они оказались на узкой улочке, образованной одноэтажными домами, которые соединяли дощатые заборы. Леонид Петрович, в обычной насмешливой манере рассказывавший о туристической поездке в Японию, вдруг умолк на полуслове. Растерянно оглядываясь, он остановился у калитки с приколоченным к ней голубым почтовым ящиком.
— Здесь! — почему-то охрипшим голосом сказал он.
Прокашлявшись, повторил:
— Здесь все и было…
Лека хотел спросить — что именно, но удержался, поняв: любопытство сейчас не к месту. Раскурив папиросу, Леонид Петрович как о чем-то постороннем сообщил:
— В этой хижине ваш покорный слуга прожил отрезок своей многострадальной жизни с тысяча девятьсот двадцать четвертого года по год тысяча девятьсот сорок второй. До того самого часа, когда в данную калитку кулаком судьбы постучал ничем не примечательный отрок, доставивший повестку из военкомата, каковой упомянутому Леониду Кострецову предписывалось явиться с необходимым барахлишком и питанием на сутки. Именно тогда, перечеркнув юность, он начал путь к ратным подвигам… Впрочем, ничего этого, необстрелянный Лека, вам не понять.
Леонид Петрович пристально посмотрел на безмолвного спутника. И, несмотря на его шутовской тон, тому стало не по себе.
— Припоминаю трогательную подробность!.. Повестка пришла тридцатого декабря, а потому наступивший новый год я встретил на призывном пункте в обществе подобных себе наголо обритых юнцов, — будто даже радуясь, продолжал Леонид Петрович. — Провели время очень мило… Это украшение, — он коснулся шрама, пересекающего губу, — неизгладимая память о том прелестном праздничном вечере…
Скривив рот, уточнил:
— Мое первое и единственное ранение. Хотя почти всю войну находился в армии.
— Почему? — нелепо спросил Лека.
Леонид Петрович снова внимательно глянул на него и во взгляде мелькнуло что-то неприятное.
— Потому, будущий мэтр фармакологии, что одним в книге судеб на роду написано быть героями, совершать великие открытия, создавать гениальные произведения, а другим — морковный чай. Причем, обойденный судьбой может быть во сто крат гениальней того, чье имя восторженно скандируется. Почему? Кто виноват в подобной трагедии?.. Я не отношу себя к великим людям, но киснуть в болоте… пардон, считаю подлой несправедливостью. Кесарю должно быть воздано кесарево, богу — богово!
— Зачем вы так говорите? — запротестовал Лека. — Вы архитектор, замечательные здания проектируете…
— Откуда тебе известно, что замечательные? — зло усмехнулся Леонид Петрович. — Но даже если и так… Может быть, ты где-то читал о творениях зодчего Кострецова? Нет? Вот и ответ на твой вопрос. Впрочем, разве только в зданиях счастье? Какие у тебя отношения с фортуной — вот в чем вопрос!
— Знаете, а я везучий! — простодушно признался Лека. — Даже в мелочах… Просто удивительно!
— Да ну-у? — протянул Леонид Петрович.
Его лицо, оставаясь в прежних объемах, как бы усыхало на глазах.
— Так прямо и везет? Во всем? — с непонятной интонацией переспросил он.
— Почти, — охотно подтвердил Лека.
— Ясно. Не случайно народная пословица гласит, что ду… Пардон! Умным — счастье. А мне, юноша, не везет. Ни в большом, ни в малом. И, признаюсь, вашего брата-счастливчика не люблю. Еще раз пардон!
Несколько раз пососав потухшую папиросу, Леонид Петрович отшвырнул ее к забору, сказал резко вибрирующим голосом:
— Все, что здесь произнесено, считайте размышлениями вслух. Как серьезный собеседник вы меня не устраиваете. Хотя бы потому, что черт знает сколько лет назад, уходя в армию, я был почти в том возрасте, в каковом вы пребываете сейчас. Есть и другие возражения против вашей кандидатуры…
Он приподнял губы в улыбке, но взгляд продолжал оставаться холодным, словно вонзающимся в собеседника.
— Не обижайтесь, неповторимый Лека! Ишь ты — даже бледностью тронулся… Итак — относительно морковного чая. Иллюстрирую несколькими эпизодами из собственного прошлого… Не в пример некоторым, я рвался в бой, что называется, как выпущенная из лука стрела. Но вместо передовой оказываюсь в госпитале — воспаление легких. Затем — курсант пехотного училища в туркменском городишке Чарджоу. Потом — воздушно-десантные войска. Если не изменяет память, восемнадцатая гвардейская бригада. Кажется, вот оно, долгожданное! Ан нет. Наша бригада пребывает под Москвой до весны сорок четвертого года. Наконец, ее направляют на Карельский фронт. А меня — снова в госпиталь: флегмона левой руки… Мечта вроде бы начала сбываться в конце сорок четвертого года, когда я в составе другой гвардейской воздушно-десантной бригады гружусь в эшелон и держу путь на Венгрию. Мы вступаем в сражение у озера Балатон. «Мы», но не я! Потому что Леня Кострецов буквально накануне боя ухитрился сломать ногу и поселился в медсанбате!
Леонид Петрович издал неестественный хохоток.
— Таковы мои ратные подвиги. А пока я подобным образом отличался на воинском поприще, отец и мать покинули этот мир. Она — от пеллагры, он — расстрелянный немцами, как заложник. И я, предоставленный самому себе, пошел по жизни далее — одинокий, как кукиш.
Леке стало нестерпимо жаль этого сильного человека, который явным скоморошничеством пытался прикрыть владеющие им подлинные чувства. А потому он попытался переменить тему первым вопросом, который пришел в голову:
— Леонид Петрович, а как вы оказались в Ташкенте?
— Откликнулся на призыв однополчанина-ташкентца. И приехал. О чем, собственно, не жалею. Сейчас Ташкент мне милее, чем город, в котором я родился. Естественно — столько лет прожито в нем… Ну, присядем перед обратной дорогой…
Он шагнул к покосившейся скамейке у ворот, сел, устало вытянув ноги. Но только Лека послушно уместился рядом, поднялся и скомандовал:
— Вперед! Труба к обеду нас зовет!
— А вы не зайдете? — несмело осведомился Лека.
— Куда?
— Ну… в дом?
— Зачем? Чтобы напугать хозяев, наверняка не симпатизирующих незваным гостям?
— Ведь вы здесь жили! От детства, родителей… словом, от того времени, наверно, осталось что-то?
— Не мучайтесь сантиментами, молодой человек! — оборвал Леонид Петрович. — Мне это не импонирует. Что касается «оставшегося», кое-что перед вами. Например, вот эта скамейка. Ее смастерил мой отец. Неопознанные мерзавцы неоднократно ломали сие изделие — он столько же раз восстанавливал… Да, человека давно нет, а деревяшка живет до сих пор!