Они подошли, довольные. Тоня, спеша занять место, быстро села рядом. Словно оправдываясь, тихонько призналась:

— Умаялась за день! Ноги не держат…

— С непривычки это, — почему-то также шепотом успокоил Гребенщиков.

— Чего не танцуешь, Миша? — кокетливо поправив платочек, спросила Тоня. — Смотрю издали — сидит. Другой раз смотрю — опять сидит…

— А он со всякой встречной-поперечной не желает! — вмешался Васька, который все время стоял рядом.

И, отведя взгляд от потупившегося дружка, обратился к Тоне:

— Хочешь, шейха закажу?

Не дожидаясь ответа, он полез через толпу в непроглядный угол, где сидел аккордеонист. Только Васька скрылся, как жердястый парень с маслянисто отсвечивающей гривой, ниспадающей на воротник коричневой поролоновой куртки, оказался рядом с Тоней.

— Прошу, девушка, на следующий!

— Это с какой стати? — отрезала она.

— Отойди, не стеклянный, — глухо добавил Мишка.

Парень собрался что-то ответить, но тут враз с разухабистой музыкой шейка появился Васька.

— Пошли! — как своей, бросил он Тоне.

— Мы с Мишей танцуем, — заглядывая Гребенщикову в лицо, отклонилась она и взяла его за рукав.

— Этот танец он не уважает, — сказал Васька, незаметно моргнув другу.

Тот отвернулся. Тоня, в недоумении помедлив, ушла с Чеботнягиным, опять уважительно поддерживающим ее под локоток.

И снова Мишка взглядом ловил их в толчее. Тоня танцевала тяжеловато. Зато Васька извивался, точно угорь.

…Когда они вернулись к скамье, на которой оставили Гребенщикова, его там не было.

Он не спеша вышагивал в темноте, перепрыгивая через какие-то колдобины, которых днем и не найдешь, вышел к освещенному пирсу, где не утихала работа — трудилась ночная смена.

Такое впервые в жизни навалилось на него. Были, конечно, встречи. Но как эта?! Вроде нежданно-негаданно захватило оглушительно сладостной пургой… Вот она — любовь!!

Никто, знающий Мишку, не поверил бы глазам, увидев его сейчас — он притопнул ногой, раскинул руки, засмеялся неслыханным смехом. А потом замер, будто вслушиваясь в ночь, после чего пронзительно свистнул, да так, что далеко в море заметались нерпы, прядая крошечными нежными ушками…

В томительности проползло несколько дней. Мишку поставили на засолку. Вместе с напарником — угрюмым бровастым мужиком вдвое старше его возрастом — он откатывал и грузил на машины тяжелые бочки с рыбой, густо сдобренной крупной солью…

Тоня неподалеку, за тем же длинным столом, ловко потрошила кету, быстро и осторожно отделяя икру от внутренностей.

— Куда с танцев пропал? — поинтересовалась она, глядя на Мишку до густоты синими глазами.

Смущенный, он только пошевелил губами.

— Давно так хорошо не отдыхала! — в недоумении от его молчания, продолжала Тоня. — Зря ушел.

От объяснений спасло Мишку появление подручного икрянщика, который появился с цинковыми ведрами и забрал янтарно-скользкую икру на обработку. Расстроенный от того, что врать не приучился, а признаться в неумении танцевать впервые в жизни было стыдно, Мишка ушел…

После обеда смену, в которой была Тоня, отправили на отдых — ночью ожидалось поступление большого улова. А чуть позже на пирсе появился Васька. Он шел, блуждающим взглядом шаря по столам. К Мишке приблизился пасмурный.

— Почему не в море? — удивился тот, протирая тряпкой изъеденные солью руки.

— Топливный насос полетел, — отведя взгляд, пояснил Чеботнягин. — Одна морока с ним.

— Ты же новый получил? — в глубоком раздумье возразил Гребенщиков, который час назад видел «Голубой Дунай», очередным заходом ушедший к ставным неводам.

— Разрегулировался, стало быть! Объяснять, что ли? Все равно не поймешь! — разозлился Васька.

— А вдруг пойму?

— Не желаю я с тобой в технические вопросы вдаваться!

И, пряча глаза, поинтересовался:

— Тоня где?

Гребенщиков мрачно глянул на него.

— В ночь выйдет.

— А я думал — на танцы сбегаем! — разочарованно пробормотал Васька.

Неожиданно взмахнув рукой, будто отшвыривая что-то ненужное, решительно признался:

— Полюбил я, Мишаня! Что хочешь делай…

Мишка никак не реагировал на его слова. Тогда Чеботнягин, откашлявшись, попросил:

— Мне бы сегодня переночевать… У тебя места не найдется?

Гребенщикова поместили в непонятном строении, где вместе с командой вспомогательного кунгаса он спал на кое-как сколоченных нарах, приткнутых к стене из фанерных щитов.

— Приходи, — сказал он.

И поволок к подъехавшей машине лаги, по которым увесистые бочки закатывались на борт…

Васька появился выпивший, насупившийся, непривычно молчаливый. Беспредметный разговор между ним и Мишкой не получался. Умолкнув и бессловесно пережевывая твердую солоноватую колбасу, Чеботнягин безнадежно сообщил:

— Нет ее в смене. Не вышла почему-то…

И, злобно сверкнув на Гребенщикова сузившимися глазами, раскис совсем. Мишка помог ему улечься, вышел на улицу. Неподалеку грохотало море. От его ударов чуть покачивалась медлительно плывущая ночь. В небе струились плотные облака, мешая зорким звездам разглядеть — что там делается, на земле? Оттого, видно, недовольно щурились они в невообразимой вышине, изредка проглядывая между облаками…

Ноги сами несли его в направлении одного из общежитий, где разместились женщины. Несмотря на выпитое, мысль была ясной. Он шагал, забыв о Ваське, обо всем на свете — перед глазами стояло единственное милое лицо…

Откуда-то донесся смех, но тотчас прекратился. Со стороны пирсов взвыла сирена подошедшего с уловом сейнера. И снова наступила тишина.

Возле двери общежития стояла курносая девчонка, по-беличьи грызла малюсенькие кедровые орешки. На вопрос о Тоне охотно сообщила:

— Здесь она. Уголь колола, да тюкнула себя по пальцу.

Мишка потянул дверь. Она оказалось запертой. Обратиться за содействием к девушке не пришлось: из темноты подоспел парень в светлой шляпе и матросском бушлате внакидку, и вместе с ней снова ушел в темноту.

Потоптавшись у двери, Мишка постучал. Не услышав ответа, снова — сильнее. Прислушался… С той стороны послышались осторожно приглушаемые шаги. Гребенщиков легонько стукнул кулаком, вполголоса позвал:

— То-ня…

— Ты, Миша? — удивленно спросила она.

Гребенщиков передохнул, будто выбрался, наконец, к чистому воздуху после долгого блуждания в душном лабиринте.

— Я!

— Поздно ведь, — помолчав, настороженно сказала она. — Что это надумал в такой час?

— Не могу без тебя… — еле вымолвил Мишка.

Прислушался — тихо… И, не в силах перенести этой тишины за дверью, выдохнул почти с отчаяньем:

— Неужто не веришь?!

— Верю, — чуть напуганным голосом отозвалась Тоня. — Знаешь… приходи завтра. Ладно?

— Почему? — хрипло, с недоумением, спросил Мишка.

— Странный ты какой-то… Выпил, что ли?

— Малость совсем.

— То-то! — почти радость послышалась в словах Тони, отыскавшей объяснение нежданному его визиту. — Раньше, небось, о любви не говорил!

Одолев вновь наступившее мучительное безмолвие, Гребенщиков тускло поинтересовался:

— Что с пальцем-то у тебя?

— Ерунда. Заживет! — успокоила она. — Так приходи. Только трезвый. Договорились?

— До свиданья, — сказал Мишка и побрел прочь…

Это было удивительней говорящего осьминога: Васька, только что совершенно пьяный, сидел на порожке дома и смотрел на Мишку почти трезвыми бешеными глазами. Сразу вслед за Гребенщиковым он шагнул в комнату.

— Что хорошего, Михайло Кириллыч? — фертом встав перед Мишкой, выдохнул он.

Присев на табуретку, Гребенщиков начал стаскивать сапоги.

— Стой! — дико завопил Васька — Погоди на боковую! Я тебе… все тебе… выскажу!

Мишка продолжал тянуть сапог — в каждой оспинке его лица, казалось, таилась печаль. Чеботнягин заскрипел зубами.