Подержав фужер в руке, но не выпив, Леонид Петрович поставил его на стол.

— Кажется, ты чем-то недоволен? Весьма странно… Учитывая твое стремление к романтике, я попытался предоставить тебе возможность от души повеселиться вместе с мальчишками и девчонками, которых уже никто и никогда не встретит на этой земле…

Лицо его начало пугающе бледнеть, быстро-быстро задергалось правое веко.

— …Если б ты знал, до чего вы мне отвратны — бескрылые восторженные букашки, которых удача ведет за ручку в сияющую даль!.. Почему счастье прячется от того, кому обязано принадлежать по праву — умного и сильного человека?!

Он прижал ладони к лицу, глухо потребовал:

— Записку сюда! Довольно. Финита ля комедия…

Испытывая ощущение, будто его голову продувает свежим ветром, Лека одернул пиджак.

— А у меня ее нет, — сказал он, спокойно глядя на Леонида Петровича.

— Чт-то? — на мгновение задохнувшись, переспросил тот.

— Пор-вал, — ровным голосом подтвердил Лека.

— Как… порвал? Всю войну… всю жизнь я… я держу ее… у сердца! — клокочущим голосом проговорил Леонид Петрович. — Ты осознаешь, что будет… если не отдашь?!

Лека стоял неподвижно и с особой ясностью видел на искаженном лице Леонида Петровича панический ужас… Да, эта записка была ему действительно дорога!

Медленно достав из кармана, он бросил на стол белый конверт:

— Возьмите. Я не испугался ваших угроз… Если хотите знать — вас просто жаль!

Лека сидел на скамейке в безлюдном парке, откинув голову на жесткую спинку, припущенную мокрым снегом. В ночной невесомости бестолково роились снежинки. Казалось, что они, ударяясь о гирлянды цветных фонариков, заставляют их раскачиваться…

Он приоткрыл смеженные веки и не сразу понял — слезы или снежинки, осевшие на ресницах, застилают радужно расцвеченную темноту… и резко выпрямился: по аллее, прямо к нему, торопилась девушка! На ней было пальто с меховым коричневым воротником. И даже расстояние не помешало Леке разглядеть ее глаза, синеву которых возможно сравнить разве что с нежной прозрачностью маленьких горных озер…

Нет, она не обманула его! Она спешила к нему, однако шла легко, не оставляя на снегу следов…

А когда исчезла, унесенная снежной завертью, Лека вздохнул — но тяжести на душе уже не было: он знал, что она есть! Потому что иначе — нельзя!

МИШКА-ПРЕДАТЕЛЬ

Посреди обширного двора принимали партию баранов. Выпихиваемые на сходни, они бессмысленно блеяли и, тряся курдюками, семенили в голодную пустоту ворот.

— Двадцать семь… сорок два… сорок восемь… девяносто четыре… — монотонно отсчитывал кряжистый человек в мятом пиджаке, переходя от машины к машине.

Лето шло на ущерб. По неяркости солнца было очевидно, что теряет оно силу, утомилось палить землю и только ждет часа, чтобы укрыться синевой сумерков, оставив след по себе длинным вздохом — бледной полосой заката…

— …сто пятьдесят шесть… сто восемьдесят девять… — продолжал счет кряжистый человек.

В заборе, разделяющем приемную карду от карды предубойной, серели ворота, сейчас запертые на замок. А возле них, с той стороны, прижавшись к щели, неотрывно смотрел на послушно трусящих в загон баранов маленький черный козел со светлой подпалиной на боку.

Его немигающие янтарные глаза были печальны, ибо в подробностях знал он дальнейшую судьбу этого стада, совершившего конечное свое перемещение: через какой-нибудь час или два раскроются ворота, возле которых он стоит — баранов перегонят на территорию предубойной карды, будут их взвешивать, измерять температуру… Потом запрут в первой, второй, третьей либо четвертой площадках, выложенных чисто омытой из шланга аккуратной плиткой, принесут корм — и животные начнут с аппетитом двигать челюстями, роняя орешки на чистый пол.

Так они отдохнут двенадцать, может, немногим более часов. А затем…

Затем знакомый голос позовет:

— Мишка! А ну, за работу!

Тогда он войдет в загон через калитку, распахнутую позвавшим его кормачом, со злой внимательностью оглядит тупых животных и, поймав миг, неторопливо двинется дорогой, хоженной тысячи раз. Весь путь он ни разу не оглянется, потому что знает — стадо дружно, как завороженное, топочет за ним. И он приведет его туда, откуда живому барану возвращенья не дано…

Было их здесь два козла. Того и другого кликали Мишками: так уж повелось на мясокомбинате. И должность у обоих одинаковая — «предатель». Их называли этим словом, вкладывая в него понятие, отличное от общеизвестного. Однажды расторопный человек с авторучкой в наружном кармане куртки и блокнотом в руке брезгливо заметил:

— Гнусная профессия у ваших козлов!

На что ему неприязненно возразили:

— А вы поспрашивайте у чабанов — как они на пастбищах трудятся! Может, поймете что-нибудь…

Действительно — то ли одинаковое для всех баранов тупоумие, то ли неспособность выделить из своей среды наиболее достойного, но во главе их стада всегда находится козел, которому они беспрекословно подчиняются. И тот же вожак, что на вольных пастбищах указывал тропы к сочным травам, бесстрашно прокладывал дорогу в непроходимости гибельного бурана, ведет их путем смерти…

Об этом или другом думал маленький козел, черным лохматым изваянием застывший в созерцании прибывшего стада, — неизвестно. Стоял он долго. Редкая острая бородка делала его похожим на старичка. И в самом деле, был он немолод — вот уже шесть лет, начав самонадеянным козленком, выполнял убийственную свою работу. Шесть лет — добрый козлиный срок. Уже то и дело спотыкаясь на ослабевших ногах, все чаще замирал Мишка в неясной тоске, которой доселе не знал…

— Чего прилип? Кыш в сторону! — прикрикнул подошедший сзади худой мрачноватый приемщик — по-здешнему кормач.

Мишка медленно отошел. Проводив его взглядом, парень уверенно предположил:

— Подвесят его скоро… Вишь ты — на передние как припадает! Обезножил совсем…

— То забота не твоя, — грубо оборвал его пожилой приемщик со шрамом на левой щеке. — Ворота отворяй!

Его почти коричневое лицо просекли глубокие продольные складки. Когда он протянул Мишке сухарик, извлеченный из кармана синего несвежего халата, они чуть сгладились — то ли от улыбки, то ли, напротив, набежавшей скорбности. Потом человек и козел вышли через распахнутые ворота на приемную карду.

Мишка дважды обошел стадо, по-деловому примеряясь к нему. Бараны, преданно вздергивая головы, уставились на вожака. И Мишка заковылял на предубойную карду. Животные, сталкиваясь, повалили за ним…

Утром следующего дня Мишка бродил по второй карде, на которой толпилось стадо. Только что перестал сыпать неслышный дождь, нежная радуга горела за кирпичными стенами мясокомбината, разноцветьем переливались прозрачные капли, усеявшие грязную шерсть бараньих боков и спин. Мишкины зрачки, блестящие, как в молодости, обшаривали загон, а уши сторожко ожидали команды человека, неподалеку спорившего с женщиной в белом халате.

Внезапно ноздри его неприязненно дрогнули. У стены соседней карды он увидел своего тезку — большого чисто-белого козла, который, лениво переминаясь, равнодушно жевал что-то. Вообще козлы едят мало. Этот являлся неприятным исключением. Мишка не любил его. И не только за обжорство. Как-то случайно он стал свидетелем того, как белый козел, заведя баранов в убойный цех, вжался в угол и дрожал в нем до тех пор, пока все не было закончено. Старик тяжело презирал его за малодушие, и никто с тех пор не видел их рядом…

Бараны беспокоились. Все на мясокомбинате, даже воздух над ним, пропиталось плотным запахом крови. Сколько ни мой, она была везде — под плитками двора, в желобах, на трапе, ведущем в цех убоя, даже на лестницах и стенах чистенького здания, в котором помещалась лаборатория. Баранов тревожил незнакомый и страшный этот дух. Они топтались, не находя себе места…