том, отчего бы ему еще раз не попытать счастья, говорила, что приходилось же

ему выигрывать, почему не надеяться, что на этот раз удача будет на его стороне, и т. п. Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш, и мне очень было

жаль ста талеров, которыми приходилось пожертвовать, но я знала из опыта

прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления,

удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Федор Михайлович вернется

51

успокоенным, и, убедившись в тщетности его надежд на выигрыш, он с новыми

силами примется за роман и в 2-3 недели вернет все проигранное. Моя идея о

рулетке была слишком по душе мужу, и он не стал от нее отказываться. Взяв с

собою сто двадцать талеров и условившись, что, в случае проигрыша, я пришлю

ему на выезд, он уехал в Висбаден, где и пробыл неделю. Как я и предполагала, игра на рулетке имела плачевный результат, - вместе с поездкою Федор

Михайлович издержал сто восемьдесят талеров - сумму для нас тогда очень

значительную. Но те жестокие муки, которые испытал Федор Михайлович в эту

неделю, когда укорял себя в том, что отнял деньги от семьи, от меня и ребенка, так на него повлияли, что решил, что более никогда в жизни не будет играть на

рулетке. Вот что писал мне мой муж от 28 апреля 1871 года: "Надо мною великое

дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти десять лет

(или, лучше, со смерти брата, когда я вдруг был подавлен долгами); я все мечтал

выиграть; Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне

последний раз. Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был

связан игрой; я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это" {57}.

Конечно, я не могла сразу поверить такому громадному счастью, как

охлаждение Федора Михайловича к игре на рулетке. Ведь он много раз обещал

мне не играть и не в силах был исполнить своего слова. Однако счастье это

осуществилось, и это был действительно последний раз, когда он играл на

рулетке. Впоследствии, в свои поездки за границу (1874, 1875, 1876, 1879 гг.), Федор Михайлович ни разу не подумал поехать в игорный город. Правда, в

Германии вскоре были закрыты рулетки, но существовали в Спа, Саксоне и в

Монте-Карло. Расстояние не помешало бы мужу съездить туда, если б он

пожелал. Но его уже более не тянуло к игре. Казалось, эта "фантазия" Федора

Михайловича выиграть на рулетке была каким-то наваждением или болезнию, от

которой он внезапно и навсегда исцелился. Вернулся Федор Михайлович из

Висбадена бодрый, успокоившийся и тотчас принялся за продолжение романа

"Бесы", так как предвидел, что переезд в Россию, устройство на новом месте и

затем ожидаемое семейное событие не дадут ему возможности много работать.

Все помыслы моего мужа были обращены на новую полосу жизни, перед нами

открывающуюся, и он стал предугадывать, как-то он встретится со старыми

друзьями и родными, которые, по его мнению, могли очень измениться за

протекшие четыре года; он сознавал и в самом себе перемену некоторых своих

взглядов и мнений.

В последних числах июня 1871 года были получены из редакции

"Русского вестника" следуемые за роман деньги, и мы, не теряя ни одного дня, принялись за окончание наших дрезденских дел (вернее, выкуп вещей и уплату

долгов) и за укладку вещей. За два дня до отъезда Федор Михайлович призвал

меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной бумаги большого

формата и попросил их сжечь. Хоть мы и раньше с ним об этом говорили, но мне

так стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить мне взять их с

собой. Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его

несомненно будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, 52

как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было

предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это

было бы опасно ввиду приближающегося семейного события. Как ни жалко было

мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам

Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом,

погибли рукописи романов "Идиот" и "Вечный муж". Особенно жаль мне было

лишиться той части романа "Бесы", которая представляла собою оригинальный

вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только

записные книжки к названным романам и передать моей матери, которая

предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый

чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло

возбудить подозрение и бумаги были бы от нее отобраны.

Наконец 5 июля вечером нам удалось выехать из Дрездена на Берлин, где

мы пересели на поезд, отправлявшийся в Россию.

Много хлопот было нам дорогой с нашею резвою Любочкой, которой

было год десять месяцев. Мы ехали без няни, и, ввиду моего болезненного

состояния, с нею все время пути (шестьдесят восемь часов) нянчился мой муж: выводил ее на платформы гулять, приносил молоко и еду, развлекал ее играми, -

словом, действовал как самая умелая нянюшка и этим очень облегчил для меня

продолжительный переезд.

Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все

чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже

выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку

рукописи. Мы стали уже беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к

отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, -

бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: "Мама, дай

булочки", что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с

миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись.

Еще сутки пришлось нам промучиться в вагоне, но сознание того, что мы

едем по русской земле, что вокруг нас все свои, русские, было до того

утешительно, что заставляло нас забывать все дорожные невзгоды. Мы с мужем

были веселы и счастливы и спрашивали друг друга: неужели правда, что мы

наконец в России? До того диковинным казалось нам осуществление нашей

давнишней мечты.

<"ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ">

<...> Несмотря на неприятные приставания кредиторов и постоянный

недостаток денег, я все же с удовольствием вспоминаю зиму 1871-1872 года. Уже

одно то, что мы опять на родине, среди русских и всего русского, представляло

для меня величайшее счастье. Федор Михайлович также был чрезвычайно рад

своему возвращению, возможности увидеться с друзьями и, главное, возможности

наблюдать текущую русскую жизнь, от которой он чувствовал себя настолько

53

отдалившимся. Федор Михайлович возобновил знакомство со многими прежними

друзьями, а у своего родственника, проф. М. И. Владиславлева, имел случай

встретиться со многими лицами из ученого мира; с одним из них, В. В.

Григорьевым (востоковедом), Федор Михайлович с особенным удовольствием

беседовал. Познакомился у кн. Вл. П. Мещерского, издателя "Гражданина" {58}, с

Т. И. Филипповым и со всем кружком, обедавшим у Мещерского по средам. Здесь

же встретился с К. П. Победоносцевым, с которым впоследствии очень сблизился, и эта дружба сохранилась до самой его смерти {59}.

Помню, в эту зиму приезжал в Петербург постоянно живший в Крыму Н.

Я. Данилевский, и Федор Михайлович, знавший его еще в юности ярым

последователем учения Фурье и очень ценивший его книгу "Россия и Европа", захотел возобновить старое знакомство. Он пригласил Данилевского к нам на