Начались долгие, тягучие переговоры. Цезарь тянул время и торговался в течение многих месяцев[105]. Он шел на некоторые уступки, но Помпей решительно срывал все попытки к примирению. Когда его остерегали, указывали, что дело идет к войне, и напоминали, как силен Цезарь, он с самодовольной улыбкой говорил:

— Стоит мне топнуть ногой, и из-под земли вырастут легионы!

Можно спросить: почему же сенат не обуздал этого безумца, почему потакал он планам, которые вели к гражданской войне?! В последнее время сенат делал много ошибок. Но, я думаю, в этом последнем случае его нельзя упрекнуть. Судя по письмам Цицерона, все сенаторы, кроме разве самых отчаянных голов, войны не хотели и боялись. Но что было им делать? Помпей ничего не желал слушать. А идти ему наперекор — значило толкнуть его к союзу с Цезарем. Объединение же этих двоих грозило неминуемой гибелью Риму. Оставалось слепо повиноваться Помпею.

Между тем наступил последний срок. В последний раз Цезарь попросил продлить ему полномочия и в последний раз получил отказ. Тогда он стянул свои войска и двинулся к границам Галлии. Это было в конце 50 года. Он подошел к реке Рубикон и в тяжелом раздумье остановился. Река эта была границей провинции. Пока он был здесь, на этой стороне, он был законный магистрат римского народа, он мог все вновь обдумать, взвесить, найти новый выход. Но как только он перейдет эту реку с войсками, он превратится в насильника и захватчика, с оружием в руках вторгшегося в свое собственное отечество. Пути назад уже не будет. И он остановился и, «раздумывая, на какой шаг он отваживается, сказал спутникам:

— Еще не поздно вернуться; но стоит перейти этот мостик, и все будет решать оружие» (Suet. Iul., 31, 2).

Долго-долго бродил он по берегу реки в мучительных колебаниях, «принимая то одно, то другое решение». Спустилась ночь. Ненадолго Цезарь забылся сном. Проснулся он в холодном поту — ему привиделось, что он насилует свою мать. Гадатели сказали ему, что сон его предвещает удачу, такой сон «для демагога и политика — добрый знак, ибо мать означает отечество» (Suet. Iul., 7, 2; Artem. Onir., I, 79). Но Цезарь был расстроен и испуган. И снова в предрассветной мгле он бродил по берегу роковой речки. Наконец, обернувшись к спутникам, он сказал:

— Если я воздержусь от этого перехода, друзья мои, это будет началом бедствий для меня; если же перейду — для всех людей.

«Наконец, подобно тем, кто бросается с кручи в зияющую пропасть, он, откинув рассуждения, зажмурил глаза перед опасностью и, громко сказав по-гречески окружающим: «Пусть будет брошен жребий», — стал стремительно переводить войско через реку» (Plut. Caes., 32; Pomp., 60; Арр. B.C., II, 34) (январь 49 года).

Теперь он больше не колебался и не медлил. Он стремительно вел легионы на Рим.

Когда в Италии узнали о действиях Цезаря, началась страшная паника. Рим был затоплен потоками беженцев со всей Италии, а из столицы, напротив, обезумевшие от ужаса люди бежали кто куда. Казалось, что «вместе с границей провинции были нарушены и стерты все римские законы; казалось, что не только мужчины и женщины в ужасе бродят по Италии… но и сами города, поднявшись со своих мест, бегут, враждуя друг с другом» (Plut. Caes., 33). Люди метались, словно утратив память и рассудок. Говорят, случились многие страшные знамения. Бушевала гроза, и молнии ударяли в священные храмы. Шел кровавый дождь (Арр. B.C., I, 36).

Сенат собрался в полном составе. Консул обратился к Помпею, сказал, что ему поручена защита Республики, и спросил, где его войско. Ко всеобщему изумлению, Помпей молчал. И тогда сенаторы воскликнули:

— Ты обманул нас, Гней Помпей!

А Фавоний, известный подражатель Катона, юродивый и балагур, громко спросил Помпея, почему же тот не топает ногой (Plut. Pomp., 60).

Буассье замечает, что поведение Помпея кажется нам необъяснимым, но столь же необъяснимым казалось оно современникам. Война не застала его врасплох. Напротив. Сам он уже больше года назад взял курс на войну и срывал все попытки к примирению. А между тем оказалось, что он к ней не приготовился. Когда он говорил: «Стоит мне топнуть ногой, и из-под земли вырастут легионы!» — все думали, что за этим стоит что-то конкретное: тайные договоренности с городами, вербовка войск и ветеранов. А за этим не стояло ровно ничего. И такое легкомыслие поистине удивительно в человеке, который брал некогда великие царства. Оно невольно заставляет вспомнить античную поговорку: «Кого Бог хочет наказать, у того отнимает разум». В самом деле. Цезарь имел всего пять тысяч пехотинцев и около трехсот всадников. Остальные его силы были еще за Альпами. Казалось бы, Помпей должен тут же выступить против него. Но вместо того в паническом ужасе он бросил Рим и бежал в Апулию. Цезарь устремился за ним. Помпей с войском занял Брундизиум. Цезарь подступил к городу. Он был уверен, что, владея этим сильным укреплением, Помпей будет обороняться и ожидать прихода своих ветеранов из Испании. Но Помпей неожиданно со всем войском отплыл в Грецию (март 49 года). Так всего за 60 дней Цезарь занял всю Италию.

Когда стало известно, что Цезарь идет на Рим, ужас в городе достиг предела. Консулы уехали, не совершив положенных религиозных обрядов. Сенаторы бежали за Помпе-ем, не захватив с собой даже имущества. Ни одна женщина из приличного общества не осталась в столице (Plut. Caes., 34; Att., VII, 14, 3). Через несколько дней в Риме были только чернь, бродяги и подонки. Цезарь вступил в почти пустую столицу. О нем ходили самые страшные слухи. Говорили, что он безмерно жесток, что он отдаст Рим на разграбление галлам, что потопит все в крови. Но никого он не убил, кроме одного трибуна, который, опираясь на трибунскую власть и неприкосновенность, пытался помешать ему ограбить государственную казну. Да и его Цезарь не убил, а только пообещал убить, если он не уберется вон. Слишком преданного законам трибуна оттащили, Цезарь захватил казну и устремился на войну с Помпеем (март 49 года).

Цицерон был еще в Киликии, когда получил письмо от Целия, который взял на себя роль политического обозревателя — описывал ему во всех подробностях положение государства, снабжая рассказ своими прогнозами и комментариями. И вот сейчас, как всегда весело и игриво, он рассказал другу последние новости, очень едко обрисовал поведение Помпея, Цезаря и своего приятеля, тогдашнего трибуна Ку-риона, подкупленного Цезарем. В заключение он прибавил, что гражданская война, по его мнению, неизбежна и надо обдумать, что делать. «Во время гражданских смут надо, разумеется, держаться более честной партии, но только пока спор ведется мирным путем; когда же дело доходит до битв и военного лагеря — то более сильной, и тогда правой следует считать ту, с которой безопаснее… Если бы только опасность не угрожала тебе самому, я бы сказал, что судьба приготовила для тебя веселое и увлекательное зрелище», — закончил он (Fam., VIII, 14, 3–4). Когда Цицерон прочел это жизнерадостное письмо, он содрогнулся. И вместо остроумного ответа, которого ждал от него его молодой друг, у него вырвался стон. «Я люблю Куриона, желаю почестей Цезарю, готов умереть за Помпея, но дороже всего на свете для меня Республика!» (Fam., II, 15, 3).

Несколько месяцев спустя он был уже в Италии (ноябрь 50 года). «Я подъехал к Риму в канун январских нон… и попал в самое пламя гражданской распри, вернее, войны». «Моя жизнь, жизнь всех честных людей, существование самой Республики висят на волоске. Ты поймешь это, узнав, что мы оставили наши дома и нашу родину грабежам и огню. И, если не придет нам на помощь какой-нибудь бог или случай, мы погибли» — так писал Цицерон другу в начале января 49 года (Fam., XVI, 11, 2; XVI, 12, 11).

Глухой ночью его дверь распахнулась и в комнату ворвался Целий Руф. Он стал горячо и быстро рассказывать, что решил бежать в ставку Цезаря, и умолял Цицерона бежать с ним — с Помпеем он погибнет. Но оратор отказался. Он дал Целию письмо для Цезаря, где заклинал его заключить мир, говорил, что будет посредником между ним и сенатом и склонит отцов к любым уступкам. И Целий скрылся во тьме.