Однако ни новые впечатления, ни слава, ни восторженная любовь окружающих — ничто, ничто не могло заставить Цицерона хотя бы на минуту забыть Рим. Он считал дни до своего отъезда. «Меня охватила мучительная тоска по Риму… Я уже пресытился провинцией», — пишет он Целию (Fam., II, 11, 2). И в следующем письме: «Милый мой Руф, всегда оставайся в Риме, в Риме; живи в этом солнце мира. Все эти путешествия — просто тьма и убожество (я уже мальчишкой это понял)… О, почему, почему не остался я верен этому убеждению! Ах, все блага провинции я бы отдал за одну нашу прогулку, за один разговор!» (Fam., II, 12, 2). Тоска все росла и росла, постепенно превращаясь в настоящую болезнь, ностальгию, отнимавшую у него покой и всякую радость жизни. 30 июля, ровно через 12 месяцев после своего приезда, не ожидая более ни часу, выехал Цицерон из провинции и полетел в свой Рим.

Дома ждали его ужасные известия.

Глава VI

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Было бы утопией думать, что дружба между триумвирами продлится вечно. Триумвират был боевым союзом трех политиков против одного общего врага — римской Республики. Но было ясно, что, как только враг этот падет, бывшие союзники кинутся друг на друга. И время стремительно приближалось к этому моменту. Два события ускорили разрыв.

Марк Красс, этот богач, бывший тайной пружиной всех интриг Рима, по-прежнему страдал от мучительной зависти к Помпею, лучшему полководцу Рима, а теперь еще к Цезарю и «считал себя обездоленным только потому, что его ставили ниже тех двоих» (Plut. Cras., 27). Красс решил, что пришел его черед стяжать боевые лавры. Он задумал воевать на Востоке. В последнее время все римские полководцы — Сулла, Лукулл, Помпей — возвращались оттуда в блеске побед. Причем победы эти одерживались как-то легко, играючи, словно то была не война, а увлекательная прогулка. Вот Красс и решил тоже попытать счастья на Востоке, в Парфии (53 год). Он был уже не молод, а на вид казался совсем стариком. Когда царь Дейотар увидал его во главе войска, то покачал головой и сказал, что император собрался на войну поздним вечером.

С самого начала Красс был обманут вражеским лазутчиком, который выдал себя за перебежчика. Тот сперва долго водил римлян по безводной пустыне, так что они совсем обессилили и упали духом, а потом привел их на бескрайнюю равнину близ Карр. Парфяне давно выбрали ее для решительной битвы. Со всех сторон римлян окружили враги, блистая боевым вооружением. Далее все напоминало кошмарный сон. Парфяне пускали в римлян тучи стрел. Римляне были не привычны к этому оружию. Стрелы вонзались им в руки, ноги и плечи. Римляне падали на землю, «корчились от нестерпимой боли и, катаясь с вонзившимися в тело стрелами по земле, обламывали их в самих ранах, пытаясь же вытащить зубчатые острия, проникавшие сквозь жилы и вены, рвали и терзали самих себя».

В тот день Красс до конца испил чашу свою. Он видел гибель всех своих полков, слышал, как, умирая, они проклинали его. Но самое страшное было не это. Красс послал в атаку своего юного сына Публия, воспитанника Цицерона, которого любил страстно, больше всего на свете. Юноша поразил своей храбростью самих парфян, но положение было безвыходное. Враги окружили его со всех сторон. Когда Публий взывал к воинам, те «показывали ему свои руки, приколотые к щитам, и ноги, насквозь пробитые и пригвожденные к земле». Тут к нему подошли два греческих философа, его друзья. Они вполголоса сказали, что спасения нет, указали на напиравших со всех сторон парфян и стали горячо убеждать его скинуть плащ командующего и незаметно скрыться. Молодой военачальник с удивлением на них посмотрел и сказал, что «нет такой страшной смерти, испугавшись которой Публий покинул бы людей, погибающих по его вине». Потом он сердечно простился с греками и посоветовал им скорее бежать, пока еще есть возможность. Они не заставили просить себя дважды и кинулись наутек. Как только они скрылись, Публий, «не владея рукой, которую пронзила стрела, велел оруженосцу ударить его мечом и подставил ему бок».

Красс уже смутно догадывался, что погубил сына. Но он все еще с безумной надеждой смотрел вдаль. И тут подскакал к нему отряд парфянских всадников. Один из них высоко поднимал копье, на которое была насажена окровавленная человеческая голова. Красс всмотрелся и узнал Публия. Парфяне же кружили вокруг, бесновались, визжали и вопили в восторге:

— Чей это сын?! Неужели такой жалкий трус, как Красс, мог зачать такого благородного, отважного сына?!

Сначала казалось, что Красс сумел справиться с собой. Он даже сказал несколько слов, ободряя воинов, которые, парализованные ужасом, глядели на голову Публия. Но к ночи он лежал неподвижно на земле, закутавшись с головой в плащ, не отвечая на вопросы, бесчувственный ко всему вокруг. Вскоре парфяне заманили его на переговоры и там убили. Говорят, голова Красса долго была у парфян самым почетным трофеем (Plut. Cras., 17–31).

Таков был конец первого триумвира.

Теперь Помпей и Цезарь стояли друг против друга один на один.

Одно событие окончательно разделило их. Юлия, дочь Цезаря и его единственный ребенок, несколько лет назад была выдана замуж за Помпея, чтобы привязать его к союзу. Молодая женщина страстно любила мужа. Некоторые думали, что именно эта любовь стала причиной ее ранней смерти. Она постоянно была в мучительной тревоге за его жизнь. Однажды Юлия увидала в руках слуг его одежду, забрызганную кровью. Она лишилась чувств и у нее начались преждевременные роды. Ее привели в себя, и она как будто выздоровела. Но от удара так и не оправилась. Новые роды стоили ей жизни. Ребенок пережил ее всего на несколько дней (Plut. Pomp., 53).

Весь Рим оплакивал кроткую молодую женщину. Помпей был безутешен. Цезарь, у которого только что умерла мать, теперь потерял единственную дочь и внука. Но это не ослабило его энергию. «Чтобы сохранить родство и дружбу с Помпеем, он предложил ему в жены Октавию, внучку своей сестры, хотя она была уже замужем за Гаем Марцеллом, а сам просил руки дочери Помпея», хотя был женат на Каль-пурнии, а дочь Помпея была помолвлена (Suet. Jul., 27). Но план этот не удался. Как раз в это время Помпей познакомился с Корнелией, вдовой Публия Красса, первой красавицей Рима, и разом потерял голову. Ее честолюбивый отец был в восторге. Октавия была отвергнута. По словам Лукана, пепел от погребального костра Юлии был еще теплым, а Помпей и Корнелия уже стояли перед алтарем. Теперь Цезаря и Помпея ничто не связывало. Хрупкая жизнь Юлии стояла между ними неодолимой преградой. Теперь преграда эта рухнула.

Срок окончания наместничества Цезаря в Галлии приближался. Он требовал, чтобы ему продлили полномочия и позволили заочно баллотироваться в консулы, как и решено было некогда в Луке. Помпей прежде был на это согласен, но сейчас вдруг вспомнил о законах. Он говорил, что Цезарь должен передать провинцию преемнику и как частный человек вернуться в Рим. Но Цезарь и слышать об этом не хотел. Не для того он столько лет воевал, укреплял свое могущество, выкармливал преданные легионы, чтобы теперь начинать все сначала — снова с отрядом гладиаторов брать штурмом Форум, снова заискивать перед чернью, снова сражаться с Катоном. Этого мало. «Говорили, будто он боялся, что ему придется дать ответ за все, что он совершил в свое консульство… Марк Катон не раз клятвенно заверял, что привлечет его к суду, как только он распустит войско, и в городе говорили, что, вернись он частным человеком, и ему, как Милону, придется защищать себя в суде, окруженному вооруженной охраной» (Suet. Iul, 29, 3). Рассказывают, что он прямо говорил приближенным, что боится суда (Ibid., 46). Этого, конечно, и добивался Помпей.