Немедленно весь хор клевретов Цезаря, повинуясь незримой палочке дирижера, заныл и заплакал, умоляя Цицерона одуматься. Даже грубый Антоний написал ему письмо, уговаривая остаться ради Туллии (Att., X, 8 а). Сам Цезарь немедленно взялся за перо и написал следующее: «Я никогда не сомневался, что ты не сделаешь никакого опрометчивого или необдуманного шага. Но меня взволновала людская молва и я решил, что мне необходимо написать тебе и просить ради нашей дружбы — не езди к ним теперь, когда их дело проиграно, ведь ты считал, что этого не следует делать даже тогда, когда у них все еще было благополучно. Ты нанесешь тяжкую обиду нашей дружбе и причинишь себе самому неприятности, если не смиришься с судьбой (потому что ведь для нас все складывается великолепно, а для них совершенно неудачно) и не последуешь за нами — ведь они не изменились с того времени, как ты решил бежать от их замыслов. Или, может быть, ты осуждаешь какой-нибудь мой поступок? Для меня это было бы всего горше. Молю тебя именем нашей дружбы, не делай этого. Наконец, что более всего подобает честному и миролюбивому человеку, честному гражданину, как не уйти от гражданских смут? Некоторые желали бы этого, но страшатся опасности. Но ты, зная мою жизнь, зная мою дружбу, не сможешь найти ничего безопаснее, ничего почетнее, чем уйти от всяких гражданских раздоров.

Писано за 15 дней до майских календ. В пути» (Att., X, 8Ь).

Но все эти мольбы и заклинания не оказывали на Цицерона ни малейшего действия. Как безумный, он рвался туда, в лагерь обреченных, чтобы разделить их участь. На все доводы разума он отвечал: «Пора уже подумать не об этой короткой жизни, но о жизни вечной» (Att., X, 8, 6). В это время он имел важную беседу с Туллией. У нее было большое семейное горе. Она ждала ребенка, между тем отношения с мужем были близки к разрыву. Ее пугал и угнетал весь тот ужас, который обрушился на государство. И вот теперь ее обожаемый отец едет на смерть. Конечно, она была удручена и подавлена. Цицерон с жаром принялся объяснять ей свою точку зрения. Он рассказывает Атгику, что дочь поняла его и восхитилась его решением. Она держала себя совсем не так, как ее брат. Она не плакала, не жаловалась, ни словом не упоминала о собственном горе. Она поддерживала и утешала отца и говорила, что он должен поступать так, как велит ему совесть. И Цицерон воскликнул в восторге и умилении: «Да, существует любовь, существует высшее родство душ!» (Att., X, 8, 9). Но такое напряжение дорого стоило Туллии. У нее начались преждевременные роды. 19 марта она родила семимесячного ребенка.

Между тем на пути Цицерона встало новое непредвиденное препятствие. Цезарь назначил командующим в Италии

Марка Антония, ему препоручил все дела и, в частности, Цицерона. Антоний этот был груб, неотесан, жесток и, конечно, совершенно не понимал, чего ради его патрон так носится с Цицероном. Однако Цезарь, очевидно, дал своему помощнику какие-то четкие указания, велел действовать осторожно и ни в коем случае не прибегать к насилию. И Антоний делал, как приказано: слал Цицерону любезные письма и уговаривал остаться ради Туллии. Но, когда в ответ Цицерон стал доказывать, что ему необходимо ненадолго покинуть страну, чтобы отдохнуть на каком-нибудь греческом острове, и спрашивал, неужели Антоний не согласен с его доводами, тот вдруг брякнул, что совершенно неважно, согласен он или не согласен, потому что ему не велено выпускать Цицерона из страны. «Как я был слеп, что не видел этого раньше!» — восклицает Цицерон (Att., X, 10, 1; 12, 1). Но даже это не могло его остановить. Всем, даже Целию, он говорил, что не хочет участвовать в кровопролитии и решил пока удалиться в Мелиту, чтобы не видеть происходящего (Att., X, 8, 10). Аттику он писал: «Меня стерегут со всех сторон… Нужно пробраться и незаметно взойти на какое-нибудь грузовое судно» (Att., X, 12, 2). И вот, простившись с другом и горячо препоручив ему свое самое дорогое сокровище, Туллию, он отправился в Брундизиум (Att., X, 8, 9).

С дороги он пишет Атгику, что, оглядывая свою жизнь, он видит, что судьба послала ему много тяжелых испытаний. Но все-таки он счастливее обоих этих великих полководцев, которые бросили родину в пучину гражданской войны. «Если… я написал в своих сочинениях правду и единственное благо — это достойный поступок, а единственное зло — поступок низкий, конечно, оба они глубоко несчастные люди. Для них обоих власть и выгода всегда были дороже, чем благо и достоинство отечества. Меня поддерживает чистая совесть… Ее я возьму себе в спутницы» (Att., X, 4, 4).

7 июня 49 года Цицерон взошел на корабль, отправляющийся в Эпир. Стоя на палубе, он вспомнил греческий миф, обработанный Эсхилом. Семь полководцев выступили в путь, чтобы захватить Фивы. Но один из них, Амфиарай, был великий пророк и видел будущее. Он знал, что они не возьмут город — всем им суждено пасть у ворот Фив. И все же он отправился вместе со всеми, отправился, чтобы умереть. И Цицерон показался себе таким вот Амфиараем. «Как мифический Амфиарай, все зная и все предвидя, я отправился навстречу гибели» (Fam., XIV, 7; VI, 6, 6).

Пусть Помпей и не внушал доверия, пусть о нем шла недобрая слава, все понимали — это будет последний бой за Республику и свободу. И никто не мог оставаться безучастным. Прежние колебания закончились. В лагерь Помпея в Эпире лавиной хлынули люди (Арр. B.C., II, 40). Цвет молодежи Рима и Италии стал под его знамена (Plut. Pomp., 64). Приехал Нигидий Фигул, пифагореец, погруженный в созерцание звезд. Приехал Сервий Сульпиций, так плакавший в доме Цицерона, пожилой ученый, который много лет не держал в руке копья. Приехал молодой Брут, всем сердцем любивший Цезаря, а Помпея ненавидевший лютой ненавистью, ибо во время прежней гражданской войны тот умертвил его отца. Когда же в лагерь, хромая, вошел Тидий Сек-стий, дряхлый, больной старик, почти не выходивший из дому, все поняли, что ни один римлянин, который еще может стоять на ногах, не желает оставить без помощи законы и свободу. У Помпея было много больше воинов, чем у Цезаря. У Помпея была прекрасная позиция. И все-таки победа Цезаря была предрешена.

У него были 11 закаленных в боях легионов, готовых ради него в огонь и в воду, и армия «пропащих» людей. За спиной у них не было ничего, они шли ва-банк — если Цезарь победит, их ждали золото и почести, если проиграет — позор, нищета, долговая яма. У Помпея же были римская аристократия и римская интеллигенция. Они ненавидели Помпея за то, что тот столько лет расшатывал Республику, и презирали его за теперешнее малодушие. Цезарь был полным хозяином в своем лагере. Помпей хозяином не был. Все эти люди явились защищать не его, а свою Республику, и он знал, что одно слово Катона значит для них больше, чем весь его авторитет. Помпей и его ближайшие клевреты вызывали у остальных отвращение. Когда веселые любимцы главнокомандующего вечером болтали у костра и обрывки их разговоров долетали до порядочных людей, у них волосы на голове шевелились. Клевреты Помпея делили будущую добычу и имущество врагов и порой ссорились из-за них, как собаки из-за большой кости. Так, накануне решительной битвы трое из них сцепились из-за должности верховного понтифика, которую занимал Цезарь. Такова была обстановка, когда в лагерь обреченных явился Цицерон.

В первую минуту Помпей страшно обрадовался и сразу воспрянул духом. Но он возликовал рано. Цицерон был в каком-то мрачно-ироническом настроении и, казалось, находил мрачное удовольствие в том, чтобы язвить колючими насмешками главнокомандующего.

Когда один человек стал при нем доказывать, что дела идут хорошо, он сказал:

— Понятно, значит, наше отступление — это военная хитрость.

Другой возразил ему, что рано падать духом — у Помпея еще семь орлов. Цицерон возразил:

— Ты бы меня вполне ободрил, если бы мы воевали с галками.

Помпей наградил одного перебежчика римским гражданством. Цицерон заметил: