— Как же ты поедешь в Венецию, если ты на мели, Ноэль?

— Ах, да…

Он подошел к коробке с сигаретами, закурил и снова опустился в зеленое кресло под канделябром.

— Ты должна узнать об этом. Ферди так понравилась эта песня и еще парочка других, что он выслал мне денег, чтобы я вернулся домой. Мы с ним собирались встретиться в Нью-Йорке и поработать недель шесть, а потом я предполагал вернуться в Париж. Такова была задумка, и я уже настроился на это… Но… ничего толком не вышло, и все потому, что две недели тому назад я страшно поругался с Герти, полный разрыв, и все из-за этих проклятых денег, она ведь страшная скряга, ругается с мясником из-за каждого счета и всего прочего… а тут как раз пришли деньги от Ферди, да еще приехали из Флоренции Боб и Элен, это те самые, которые бросили меня в Касабланке, да еще Милдред Уиллс. Я писал тебе о Милдред. Она из Кливленда, разведена, у нее куча денег… Короче, если у меня и есть слабость, то она в том, что я, идиот, все прощаю. Они требовали все позабыть и поехать с ними на несколько дней в Венецию, снова как четверо мушкетеров, и только из-за моей ссоры с Гердой и расшатанных нервов я попался к ним на крючок, как будто я не знаю эту психованную троицу. Это была ошибка, но моя последняя ошибка, уверяю тебя. Она должна стать последней ошибкой. Мы устроили пикник в парке, и Боб застукал Элен в кустах с одним аргентинцем, распакованную, и он врезал тому по голове гипсовым бюстом, а ее избил в кровь, но она тоже не промах и съездила ему по роже туфлей…

— Боже мой! — непроизвольно всплеснула руками Марджори.

— Это еще не все. Да, эти люди — соль земли. Милдред Уиллс собралась и ушла в самом разгаре всего этого, а меня оставила расхлебывать. У Элен и Боба в довершение всего не оказалось ни копейки денег. Похоже, что за них платила Милдред. Так что мне пришлось расплачиваться за весь разгром и платить доктору, прежде чем мы убрались оттуда. Чудесно, не правда ли? Мне это обошлось в двести долларов. Но я, по крайней мере, горжусь тем, что это ничуть не нарушило моих планов, я много работал по вечерам. Тебе все это отвратительно? Надеюсь, что так. Мне тоже. И я рад, когда чувствую твое отвращение ко всему этому.

— Но, Ноэль, ты же знаешь, как я всегда относилась к этим людям… обыкновенным мещанам…

— Да, но надо знать и это, дорогая. Я отнюдь не утверждаю даже сейчас, что единственно достойный образ жизни — это отдых добропорядочных граждан в Центральном парке. Но и эти загулы мне не по душе. Ты совершенно права насчет этих людей и всегда была по-своему права… — Он взглянул на часы. — Проголодалась? Для Парижа еще чертовски рано ужинать, но так как ты с дороги…

— Да я хочу есть с того момента, как ты начал жарить у меня под носом эту курицу.

Он засмеялся и встал.

— Это было час тому назад. Почему ты мне ничего не сказала? Я бы поторопился. Можно попросить тебя приготовить классический салат? А я в это время накрою на стол.

Марджори несколько раз ужинала в квартире Ноэля в Гринвич-Виллидж. В те времена он был довольно небрежным кулинаром, но прилично готовил спагетти и жареных цыплят по старинным рецептам. Однако с тех пор все изменилось. Они ужинали при свечах, в ведерке с колотым льдом охлаждалось вино, горячие блюда стояли на декоративном очаге с электроподогревом; он даже разыскал в спальне Герды цветы и уложил их розеткой в центре стола. Быстро и без тени смущения он подавал и убирал блюда. Но все это производило на Марджори прямо противоположный эффект, она становилась все скованнее и не могла расслабиться, потому что Ноэль являл собой довольно курьезное зрелище, сначала возясь на кухне и подавая еду, а потом разваливаясь в своем кресле с видом пресыщенного жизнью сибарита, ужинающего при свечах. Сначала он подал креветок в густом горчичном соусе, которого ей до этого никогда не приходилось пробовать. Он сказал, что соус приготовлен по его собственному рецепту. Затем последовали горячие рогалики и густой острый суп. Цыпленок в вине оказался великолепным — изысканно вкусным, тающим по рту, мясо и хрустящая корочка отделялись от костей при одном прикосновении вилки, вкус птицы ненавязчиво доминировал над кисловатой терпкостью бургундского — за все свои путешествия ей не приходилось есть ничего более вкусного. К этому моменту Марджори выпила уже довольно много вина и ей приходилось себя сдерживать. Она сказала:

— Не знаю даже, что это на тебя нашло, Ноэль. Могу только сказать — какой-нибудь девице повезет с таким мужем.

Он усмехнулся, его глаза заблестели от удовольствия.

— Нет, в самом деле, удался цыпленок? Выпей еще немного монтраше.

— Благодарю, все изумительно, абсолютно все блюда. Не могу понять, почему ты решил блеснуть, но это мастерское представление. Я никогда не решусь больше что-нибудь приготовить для тебя.

— Что ж, я рад, что тебе понравилось. Должен сказать, кулинария может быть настоящим искусством созидания. Я более или менее серьезно занялся ею лишь в последнее время. После Касабланки. Не могу даже сказать, почему… Ты когда-нибудь читала «Дженнифер Лорн»? Там есть довольно трогательный рассказ о юном принце, который был кулинаром от Бога, и в трудные для него времена он пытается заработать себе на жизнь этим искусством. Я так далеко не захожу, для меня это никогда не было более чем хобби, но, должен сказать, я извлекаю из него огромное удовольствие. Что из того, что твои творения уничтожаются и исчезают в считанные минуты после своего появления на свет? Разве это умаляет их достоинства? Я готов поспорить с любым поэтом, что по-настоящему талантливый кулинар приносит людям куда больше радости, чем вся поэзия.

— Надеюсь, это не относится к твоему творчеству, не так ли, Ноэль?

Он подался вперед, закурил сигарету от огня свечи и откинулся назад, улыбаясь.

— Надеюсь, что нет. Кстати сказать, это американский варварский обычай, от которого я не хочу отвыкать, — курение до окончания ужина. Но, несмотря на все мои прегрешения, я еще и сделал куда больше того, о чем написал тебе в письме, Мардж. Я с головой ушел в философию. И мне кажется, что я смог отыскать жемчужину. Если ты помнишь, я как-то говорил тебе, будто собираюсь заняться экономикой, чтобы поспорить с коммунистами на их собственной почве, — так вот, я это сделал. И пришел к любопытным результатам. Я прочитал всего Маркса и Энгельса, и, конечно, их изучение ни к чему не приводит, а если взять все английские труды Маркса, то ясно только то, что он пытается всех опровергнуть вплоть до старого доброго Адама Смита, но потом приходится прочитать новейших экономистов вплоть до Кейнеса, и даже основные философские работы, потому что экономика не более чем кусочек общей проблемы поведения человека в материальном мире… Тебе неинтересно слушать все это, не так ли?

— Напротив, нет ничего интереснее.

— Ладно, сейчас я подам кофе и коньяк — и кусочек сыру, не правда ли? Острого? Или мягкого?

— Какой у тебя есть.

Сыр оказался мягкой зеленоватой массой, почти жидкой, с резким запахом. Марджори ужаснулась ему. Но Ноэль так страшно им гордился, — очевидно, это был редкий и дорогой французский шедевр, — что она намазала немного этой массы на кусочек бисквита и проглотила его. Коньяк, наоборот, имел странный светлый цвет, слегка маслянистый вид и великолепный вкус. Пока он говорил, она выпила несколько маленьких рюмок. Кофе, приготовленный Ноэлем, оказался чудесен, кофе всегда ему удавался. Он похвастался, что знает несколько мест в Париже, где можно отведать настоящего кофе по-американски.

— Это еще один варваризм, большая чашка, на вид не очень крепкий, но от небольшого глотка этого напитка лягушатники бегают по стенкам… я люблю кофе по-американски и всегда буду любить… Так о чем это я? Относительно дискуссий с коммунистами, получилось так, что это вообще перестало быть проблемой. Маркс довольно убедительно критикует капитализм девятнадцатого века, особенно в его английском варианте. Но уже после, скажем, мировой войны это столь же далекое прошлое, как и времена Птолемея. На самом деле вся теория стоимости стала просто абстракцией, инструментом, кстати, очень специализированным инструментом, работающей абстракцией вроде квадратного корня из минус единицы. Что же до теперешней линии партии, то это просто клубок догматической болтовни, который имеет столько же общего с Марксом, сколько и с Марком Твеном. Это банальный итог всякой теории, которая едва ли стоит беспокойства о ней. Но открытие, которое сделал я, — а я на самом деле думаю, что это только мое открытие, хотя во всей литературе рассыпаны намеки на это, — это нечто другое. Ты знаешь, Маркс заявил, что он поставил Гегеля с ног на голову. Я считаю, что нашел способ поставить на голову Маркса. И если я еще не утомил тебя — я же знаю, что такими вещами ты не интересуешься…