В поцелуе Идена был намек на ответ, затем он усилился, потом совсем исчез. Нежно обнимая ее, прижимаясь щекой к ее щеке, он тихо произнес:

— Полно, Марджори, полно.

— Майк… Майк, ты нездоров, разве сам не видишь? Ты должен это понять. Не уезжай. Только не завтра. Подожди немного, пусть тебе полегчает. Я останусь с тобой в Цюрихе, если это что-то для тебя значит.

Он выпрямился, взял ее руку и прижал к лицу. Затем отодвинулся от нее и облокотился на спинку сиденья.

— Кое-что я должен сделать немедленно. Это неопасно, но сделать это должен только я. Снова нужен свободный и непринужденный американец. Запомни, мои нервы в порядке, как никогда. Это правда, Мардж. Ты видела меня таким, каким я был много лет, и вовсе не в худшем виде. Я такой, каким был на корабле, вот и все. Знаешь, многие меня не терпят, я пьющий, паникующий, надменный сукин сын с мерзким характером. И все же я тебе нравлюсь. Я знаю об этом, и это повышает количество моих красных кровяных телец. Но не пытайся приблизиться ко мне, дорогая Марджори, я уже совсем конченый человек, годный для моей работы и не годный для всего остального…

— Майк, послушай…

— Именно так. Я делаю свое дело не потому, что я герой, и не старайся его из меня сделать. Для этого дела приходится быть бродячим невротиком, блуждающим призраком без корней в реальном мире.

— Миллионы невротиков не делают ничего подобного, Майк.

— Я знаю. Но для меня лечение должно иметь форму очень напряженной деятельности, это уже проверено, и это делает меня полезным. Если я найду достаточно таких диких нелепых дел, как это, я могу прожить до девяноста семи лет, и надеюсь, к этому времени мы будем дряхлыми добрыми друзьями, но если я действительно подхожу к концу романа, Мардж, то ничего, что я или ты могли бы сделать, не добавит к нему и страницы. Завтра в Цюрихе меня может переехать трамвай, если же что-нибудь еще…

— Ради Бога, не говори так больше, Майк, я заплачу! Эти предчувствия — такая чертовски ужасная чепуха.

— Пожалуй. Не плачь, дорогая Марджори, что бы то ни было. — Он взял ее руку, быстро прижал к своей щеке и отпустил. — С Ноэлем все в порядке. Я уверен, ты его скоро найдешь. Я правда уверен.

— Хорошо.

— Я разыщу тебя, когда в следующий раз приеду в Штаты. Надеюсь, мне придется купить тебе свадебный подарок.

— Спасибо, Майк. — Она с трудом смогла это произнести, потому что у нее стоял комок в горле.

Иден легко положил руки ей на плечи и взглянул прямо в лицо.

— Из всех печальных слов, произнесенных или написанных, самые печальные вот эти: «Могло бы быть…» До сих пор я не замечал силы этой старой заезженной фразы. Ты маленькая прелесть, Мод Мюллер, просто прелесть. Я никогда не видел более красивых голубых глаз или более мягких каштановых волос. Твоя улыбка, если Ноэль этого тебе не говорил, источает тепло. Просто у меня назначена встреча завтра в Штутгарте, вот и все. Тебе придется извинить меня, Марджори… Можешь еще раз поцеловать меня на счастье, а затем нам надо идти, чтобы доставить тебя к Ноэлю.

Спустя одну или две минуты катер набрал полную скорость и понесся по темному озеру к залитому огнями берегу.

21. Ноэль найден

Прибыв в Париж, Марджори подумала, а светит ли когда-нибудь солнце в этом превозносимом городе. Был холодный день, моросил дождь, и Париж казался промозглым дождливым местом, бесконечным и серым, полным промокших статуй. Марджори не почувствовала никакого трепета, проезжая в такси мимо Триумфальной арки и Эйфелевой башни, окутанных голубым туманом, но такси повергло ее в трепет. Водитель, грузный старик лет восьмидесяти семи, с обвислыми желтыми усами, четырьмя или пятью желтыми зубами и слезящимися желтыми глазами, одетый в грязное черное пальто и еще более грязную черную шапку, вез ее через плотный поток гудящих машин с лихостью подвыпившего герцога. У него была нервирующая привычка, когда такси неминуемо приближалось к аварии, сползать на пол и резко поворачивать руль, а затем выглядывать и смотреть, где он и что он делает. Таким манером он несколько раз заезжал на тротуар. Марджори с радостью бы вылезла из такси, но, парализованная ужасом, она совсем забыла французский, в том числе и слово «стоп». Она прибыла в «Моцарт-отель» вся в поту, ненавидя Париж. Администратор, толстяк с заплывшими глазами, поздравил ее с возвращением и угодливо спросил по-английски, нужна ли ей двуспальная кровать. Было очевидно, что он принимал ее за путешествующую американскую шлюху и прикидывал, хватит ли ему денег на то, чтобы провести с ней ночь. В предоставленном ей номере была потрескавшаяся желтая ванная, в которой горячая вода текла лишь тонкой струйкой, но мебель, особенно кровать на медном основании, выглядела настолько средневековой, что ванная по контрасту казалась последним писком моды.

Марджори с трудом вымылась, долго набирая лужицу коричневатой горячей воды. Было приятно выбирать новые наряды из своего пароходного кофра; ей очень надоели вещи, которые она носила в Швейцарии. Но необходимо было погладить черный шерстяной костюм, специально купленный в "Хэтти Карнеги" за сто десять драгоценных долларов для ее первой встречи с Ноэлем. Поколебавшись, она позвонила горничной и была поражена скоростью, с которой появилась улыбающаяся девушка в сером халате. Обрадованная тем, что девушка быстро поняла проблему, схватив костюм и изобразив процесс глажения на пальцах, очарованная тем, что через полчаса горничная появилась с полностью выглаженным костюмом да еще принесла по своему почину чашку горячего шоколада с маленькими слоеными булочками и маслом, Марджори начала лучше относиться к Парижу. Пару раз она пыталась дозвониться Ноэлю, но только разозлилась на болванов-телефонистов. Она тщательно оделась в черный костюм и серовато-розовую блузку, белые перчатки, черную соломенную шляпу с розовой розой и черной вуалеткой. После хладнокровного изучения себя в зеркале Марджори осталась довольной и отправилась искать Ноэля.

Вскоре она отыскала Рю де Сент-Пер, кривую узкую улочку в неряшливом квартале по соседству, которая петляла между нависающими домами. Мардж ходила от двери к двери, разыскивая номер, данный ей Майклом, когда увидела Ноэля.

Без шляпы, одетый в свое старое коричневое пальто, неся в каждой руке по увесистому пакету из коричневой бумаги, он шел по тротуару, склонив голову набок по своей привычке и насвистывая. Он шел прямо на нее; из одного пакета высовывались черешки сельдерея и цыплячьи ножки, связанные веревкой, из другого торчало горлышко винной бутылки. Пройдя мимо нее несколько шагов, он остановился и обернулся, с изумлением вглядываясь. Повинуясь озорству, она подняла вуаль.

— Привет, Ноэль!

— Боже мой, неужели это ты?

— Разве я так изменилась? Да, это я.

Он шагнул к ней.

— Господи, и у меня заняты руки! Что ж, тогда тебе придется меня обнять и поцеловать самой, выхода нет. Давай, обними крепче. — Он наклонился, и она обняла его за шею и поцеловала в щеку. — Ну, для улицы этого вполне достаточно. Но, Боже мой, дай мне на тебя посмотреть. Ты знаешь, это судьба. Пусть из этой сточной трубы вылезет дьявол и утащит меня в ад, если я не думал о тебе в ту минуту, когда тебя увидел. Надо же, ты стала в два раза красивее, чем была, ты это знаешь? Ты — женщина, вот что. Кстати, а что, черт возьми, ты делаешь в Париже, прямо рядом с моим домом? Клянусь, в этом есть что-то нереальное. А ты сама реальна? Может, ты просто масса очаровательной эктоплазмы?

Марджори рассмеялась.

— Разве я действительно рядом с твоим домом? В Париже так нумеруют дома, что я удивляюсь, как люди находят друг друга.

— Как, черт возьми, ты узнала, где я живу? Я всячески скрывал это от тебя. Все равно, спасибо, что нашла. Марджори, моя дорогая, ты не можешь, не можешь представить, как я рад тебя видеть. Я никогда до этой минуты не понимал, как буду рад, но… Но, черт возьми, давай не будем трепаться на улице, пойдем наверх, заколем тельца, откроем бочку меда. — Говоря это, он подвел ее к следующему дому и спиной открыл дверь. — Заходи. Два этажа вверх. Лифта нет, ты в Париже.