Это было основанием для ее утешения в течение этого черного, черного года. Это утешение приходило и уходило с переменой настроений; оно было тихим, не оформившимся полностью, не рассмотренным как следует с чьей-нибудь помощью; оно вплеталось в ее мысли и покидало их; утешение это было в целом приятно спокойным. Оно чередовалось с состояниями отчаяния и ужасной боли, боли настолько сильной, что страдания в кресле дантиста, когда она ходила к нему, были по сравнению с ней развлечением и облегчением. Она часто проклинала тот день, когда встретила Ноэля, и свое фатальное поклонение герою, которое дало ему возможность поглотить три года ее жизни, три лучших ее года, тех самых, когда большинство девушек выходят замуж. Сколько шансов счастливого брака прошло мимо нее, пока она тряслась и тряслась и тряслась над Ноэлем? Теперь нельзя было исправить это; исправить мог только Ноэль, или жизнь остановится.

Она просыпалась, думая о нем, засыпала, думая о нем, и думала о нем весь день и всю ночь — когда не работала, или не читала, или беспокойно спала. Она читала за завтраком и за ленчем, в тоннеле по дороге на работу и с работы, даже в машине отца, когда ехала в офис вместе с ним. В свободные минуты в офисе она могла открыто читать свои романы. За неимением денег она посещала публичные библиотеки. Ее зрение ухудшилось, и она стала читать в очках, но продолжала читать и читать.

Она перенесла тяжелое время в эту черную зиму, когда у нее не было ни простуды, ни кашля, ни жара, но целую неделю ее мучила парализующая головная боль. Потом появилась таинственная сыпь, которая то исчезала, то возвращалась. У Марджори не было аппетита месяц за месяцем. Она заставляла себя есть, чтобы избежать озабоченных вопросов матери и болезненных взглядов отца. Еда по вкусу напоминала ей солому. Марджори увядала так очевидно, что родители уговорили ее показаться доктору. После долгого медицинского осмотра он спросил о ее эмоциональном состоянии, глядя на нее иронически мудро, и дал ей множество пилюль, капсул и микстур. Лекарства немного помогли ей, но всю зиму она была слаба и раздражительна.

И всю зиму ее банковский счет увеличивался. Цель, к которой она стремилась, стоила семьсот долларов.

Марджори поняла, что сможет поехать в Европу третьим классом, пробыть там три недели и вернуться. Но она еще не накопила достаточно. Эта забота все больше мучила ее. В лучшем случае она могла откладывать в неделю по десять — двенадцать долларов. Она вернула отцу деньги, потраченные на театр «Рип Ван Винкль», хотя он и не пытался получить их. Это успокоило ее, но отложило отъезд в Париж на пару месяцев. Последнее письмо Ноэля пришло в феврале. Из-за того, что он молчал весь январь, она крайне волновалась. Она часто думала о том, чтобы занять денег у родителей. У нее уже было пятьсот долларов, и еще пара сотен помогла бы ей решить проблему. Но она не могла этого сделать.

Однажды вечером, покупая билет на французскую пьесу, Марджори узнала в кассирше хорошую актрису — умницу с красивыми рыжими волосами, — сейчас она, правда, выглядела несколько потрепанной. Марджори немного поболтала с ней. Девушка по-прежнему билась головой о все стены Бродвея и за последнее время успела дважды побывать замужем и развестись с красивыми безработными актерами. Сейчас она жила с третьим возлюбленным безработным. Она сообщила Марджори, что место театральной кассирши хорошенькая девушка может получить легко. Кассирши быстро менялись из-за распространенной практики продажи в киосках фальшивых билетов и присваивания чуть ли не трети выручки. Марджори пришло в голову, что она сможет удвоить свой заработок, подрабатывая по вечерам в театральных кассах, — честно, конечно. С помощью рыжей актрисы она действительно получила работу двумя днями позже. Ее родители, естественно, возражали. Они утверждали, что она слишком устает от ночной работы. Миссис Моргенштерн в отчаянии заметила, что Марджори, видимо, обречена кидаться из одной глупости в другую. Отец повысил Марджори оклад, надеясь сделать ночную работу дочери ненужной. Она приняла прибавку, считая, что заслужила ее, усердно трудясь в офисе, но не оставила работу в театре.

Работа была легкая, но нездоровая: система отопления в кассе действовала плохо, и часто Марджори либо замерзала, либо чуть не варилась заживо. Через три недели жестокий грипп прервал ее труды. Она, кашляя, поднялась с постели через десять дней, еще совсем ослабевшая. Ее охватывала паника оттого, что за все это время она не заработала ни цента. Отец попытался отослать ее из офиса домой, но она отказалась. Резко кашляя, она села печатать и работала весь день, игнорируя отцовские встревоженные взгляды. Вечером после ужина, когда она заявила, что отправляется в театр, родители пришли в ужас. Но она все равно пошла на работу, хотя у нее подгибались ноги.

Она дрожала и покрывалась испариной все три часа, проведенные в душном киоске, опасаясь свалиться с пневмонией. Когда наконец зал опустел, она не могла и подумать об обратной дороге и потратила все заработанные за вечер деньги на такси. Замерзшая, она вернулась домой, прошла прямо на кухню и, взяв бутылку бренди, сделала большой глоток. Потом она бросилась на кровать не раздеваясь и, дрожа, натянула на себя плед.

— Как насчет горячего чая? — Отец стоял на пороге в пижаме и старом сером купальном халате. Его седые волосы были всклокочены. В одной руке он держал стакан молока, в другой — чашку с чаем.

— Спасибо, папа, с удовольствием. — Она села, бренди уняло озноб.

Мистер Моргенштерн уселся на край кровати и потягивал молоко, смущенно глядя на нее. С тех пор, как она стала работать в театре, она натыкалась на этот взгляд — пристальный, сосредоточенный и довольно сердитый. Помолчав, он сказал:

— Марджори, довольно. Ты что же, хочешь угробить себя? Зачем все это? — Марджори не ответила. — Послушай, — продолжал отец. — Мы не нищие. Сейчас дела идут неплохо. Чего ты хочешь? Шубу? Тряпки? Путешествие? Я пока еще твой отец. — Она молчала. — Мама говорит, что ты хочешь в Париж. За ним. Вернуть его.

Марджори рассмеялась, презирая себя. Рассмеялась в знак согласия. Отец покачал головой, отхлебнул молока и уставился на дочь.

— Помнишь время, проведенное в «Южном ветре»? Кажется, что это было так давно. Мы беседовали на озере, а лодка — помнишь, ты сказала? Как ты это представила? Тебе тогда только начинало нравиться его общество и приятное времяпрепровождение — ведь это Соединенные Штаты. Ты тогда и не помышляла о замужестве.

— Я… Папа, я была еще так мала, понимаешь…

— Это не объяснение, Марджори. Даже в Америке. И, в любом случае, не для меня. — Отец запустил пальцы себе в волосы, взъерошив их еще больше. Долго молчали. Он сказал: — Скажи, он действительно много для тебя значит? Даже через год? На свете столько мужчин. Это обязательно должен быть он? — Что-то высокопарное в его голосе и взгляде заставило ее почувствовать сухость в гортани.

— Папа, — произнесла она, — я девушка, ты понимаешь? Я ничего не могу поделать.

Он поднялся, взял ее за подбородок и повернул к себе.

— Послушай, у него много достоинств. Будь что будет. Он станет нашим сыном… Ты выезжаешь через неделю. Хорошо?

— Нет, папа, нет. Это не то…

— Почему нет? Ты хочешь ехать или не хочешь?

— Я… У меня достаточно денег на билет третьего класса. Все равно спасибо.

— Третий класс? Это твоя первая поездка в Европу. Ты поедешь первым классом.

— Нет, я не могу.

— Мама говорит, что мы должны послать тебя туда, и кончено. Довольно этих глупостей: ночной работы, болезней, истощения… Она права. Она всегда права, правда?

— Папа, послушай…

— Ты поедешь первым классом, и точка. Я пока еще твой отец. — Он принял деловой вид. — Решено. Ты уезжаешь на следующей неделе. А раз ты теперь такая независимая девушка, ты можешь занять у меня денег. Иди спать, ради Бога. Ты выглядишь ужасно. — Он быстро поцеловал ее и поспешно вышел из комнаты.