Письмо от Ноэля пришло, когда Марджори уже проработала у своего отца почти месяц. Проштампованное во Флоренции, напечатанное на желтой бумаге, оно не имело обратного адреса. «Я не хочу получить известия от тебя, дорогая, — начиналось оно. — Я просто подумал, возможно, ты хочешь узнать, что я не бросился с «Мавритании» посреди океана от страшной тоски по тебе или чего-то другого. Мне в самом деле хорошо, я коричневый, как поденщик, и не грущу, если что-то спутывает планы». Он намеревался зарегистрироваться в Сорбонне, как только прибудет (так он писал), но Париж выглядел слишком чудесно, когда он добрался туда, и он решил отложить свою учебу до осени. Он уже побывал в Швейцарии, Голландии и Норвегии, во Франции и Италии. В письме много говорилось о женщине по имени Милдред и паре Боб и Элен. Ноэль встретил их всех на корабле. Милдред возглавляла группу и, кажется, оплачивала некоторые или все их расходы. Было справедливо предположить, думала Марджори горько, что Милдред была той женщиной в красном. Мардж сначала рассердилась. Потом ей внезапно стало противно на день или два, когда она думала, что освободилась наконец от своего увлечения Ноэлем. Потом это настроение прошло, и она почувствовала себя совершенно как прежде, только более озабоченной и раздраженной.
Марджори плохо удавалось проявлять интерес к другим мужчинам. Она пыталась. Она ходила по пятам за родителями на церковные церемонии, на свадьбы, даже поехала в горный отель. Наконец наступило следующее лето. Было унизительно торговать повсюду незамужней дочерью, но во всяком случае Марджори была самой симпатичной девушкой везде, где бы ни появлялась. Ни она, ни ее мать не завидовали женщинам, которые вынуждены были сдерживать своих мужей, когда Марджори оказывалась рядом, и часто даже не могли отпустить локоть мужа ни на минуту.
В своих объездах «брачного рынка» Марджори столкнулась со многими приятными молодыми мужчинами и с парой экстраординарных интересных личностей. Но при самом большом желании она не могла проявлять к ним сердечность, не могла быть с ними оживленной, веселой и бодрой. Обычная сексуальная реакция, казалось, истощилась в ней. В Марджори появилось что-то настолько холодное, что большинство мужчин не пытались поцеловать ее. Тем, кто пытался, она уступала с покорной вялостью, и обычно все на этом заканчивалось.
Это не значило, что Марджори хранила верность или преданность Ноэлю. Она не в силах была ничего с собой поделать. Она могла бы иметь что-то наподобие любви с другим мужчиной, как ей казалось. И она уделяла время любому приемлемому парню, который этого хотел. Однако все мужчины не выдерживали сравнения с Ноэлем. Хотя ни один из них не имел своего особенного живого обаяния, у них были грустные добрые глаза или какие-то другие привлекательные черты. Но это ее не трогало — ее сознание и сердце были закрыты, запечатаны. Она была женой. Марджори давно уже не смотрела на Ноэля как на эталон мужчины. Она знала все его слабости слишком хорошо. К несчастью, она доверила ему душу и тело, и теперь он владел ею, был у нее в крови — женатый на ней или не женатый.
Как Маша убеждала ее переспать с Ноэлем, думала Марджори, как убеждала и как ошибалась! Все это было почерпнуто из книг и пьес, и только. Марджори поражалась, что в жизненном опыте Маши было такого, что могло бы заставить ее столь сильно заблуждаться насчет секса. Очень просто нести чепуху о любовнике и возможности им насладиться, чтобы потом иметь сладкие воспоминания, согревающие старые кости. Но грубая реальность показала, что связь с мужчиной ввергает тебя в шокирующее необратимое изменение, подобное ампутации. Это вовсе не погружение в бассейн, из которого человек выходит и вытирает то же самое тело теми же самыми руками. И сверхназойливые воспоминания отнюдь не грели Марджори. Они были непрекращающимися муками, которые она с удовольствием выжгла бы из мозговых извилин. Секс в лучшие моменты был потрясающим, прелестным, но даже в эти лучшие моменты он омрачался страхом и непобедимым притворством. Кроме того, этому сексу, хорошему или не такому хорошему, Марджори заплатила непомерную цену. Она чувствовала, что ее собственная индивидуальность была украдена. И это сделал Ноэль. Он был теперь ее другой большой личностью, а она лишь пустой раковиной. Инстинкт самосохранения, желание сберечь себя верно служили Ноэлю Эрману и направляли его поступки. Сейчас она поняла это. И еще. Прекращение сексуальных отношений — не конец дела вообще. Это только начало опыта сердца, который углубляется страданиями и депрессией. Этой осенью Марджори обнаружила первые седые волосы на висках — просто серебряная нить или две. Они были преждевременны; ей только двадцать три, но ее отец поседел рано, и, очевидно, она пошла в него. Открытие страшно угнетало ее и в то же время принесло ей какое-то извращенное удовольствие.
Марджори не думала о том, что может произойти с ней, если она попытается вернуть Ноэля. Паника обрушилась на нее, когда она реально представила себе, что он ни разу больше не прикоснется к ней, никогда не женится на ней. Никогда! Это было невозможно. Что же могла она принести другому мужчине, кроме ограбленного тела и пустого сердца? Ее единственной надеждой в жизни было вернуть Ноэля. Так же окончательно, как он избавился от нее, она решила его настигнуть.
И она верила, что рано или поздно придет к победе. Сила и решительность Ноэля были поверхностны; она знала теперь, что в душе он был гораздо слабее. Когда его сильно прижимало, он бежал. Мужчину, который бежит, можно поймать.
Ноэль, как все еще казалось ей, имел задатки хорошего мужа, даже если он и перестал быть для нее белокурым богом «Южного ветра» и блестящим героем генеральной репетиции «Принцессы Джонс». Она не знала в точности, сколькими творческими талантами он действительно обладал. Она вовсе не хотела обманывать себя, потому что это делало ее чувство похожим на идиотизм, после того как она в слепом девичьем поклонении восхваляла каждое написанное им слово. Пришло время стать лицом к фактам. Реклама, вероятно, могла бы стать его полем деятельности, как он сам сказал; и он слишком хорош для такой работы, чтобы влачить убогое существование вечно. В рекламном агентстве его работа шла великолепно, — так говорили ей его начальники, — пока он не прогулял день без предупреждения. Он, несомненно, владел пером. Его излияния в длинном письме были яркими и живыми. Фраза типа «Твоя левая шпора — это американская идея успеха, а твоя правая шпора — еврейская идея респектабельности» не была написана ординарной личностью. Ей пришло в голову, что Ноэль действительно мог бы стать юристом. Его обаяние, его убедительность и речистость, его способность к строгому анализу должны были продвинуть его далеко, — возможно, на пост судьи, как и его отца! Но для этого было слишком поздно теперь, конечно; вопрос был, как лучше спасти его дарования, с учетом его дикого темперамента и запутанной биографии.
Марджори надеялась, что этот побег в Париж — последний рывок старого Ноэля, последняя попытка добиться «респектабельности». Ноэль слишком любил хорошую жизнь, чтобы стать учителем философии; тем не менее Марджори была совершенно готова довольствоваться академическим окладом, если это было то, чего он хотел. Еще она мечтала, чтобы он стал ее мужем, мужчиной, чьей постели она принадлежит. Она не торопилась следовать за ним в Европу; этот порыв угас. Инстинкт говорил ей, что он хочет ее, в сущности, больше, чем кто-либо еще на свете. Он скучал о ней сейчас, скучал все больше и больше.
Она чувствовала потягивания ниточек, которые связывали его с ней через открытый океан, в его редких веселых письмах, всегда без обратного адреса, обычно со штемпелем Парижа, один раз Каннов и один раз Лондона. Во время оптимистических подъемов ее эмоционального состояния ей казалось, что он может вообще не возвращаться к ней от своей сегодняшней гармонии, он может быть очень рад увидеть ее, пришедшую за ним, он может убрать закопченные ширмы циничных слов, маскирующие его капитуляцию, — от времени и судьбы, так же, как от нее, — но он может капитулировать с облегчением.