Музыканты играли «Влюбиться в любовь», когда она вошла в ночной клуб с Иденом в первый раз, незадолго до полуночи. Они сыграли эту песню еще дважды в тот вечер и исполняли ее по нескольку раз во все последующие вечера. Иногда они играли ее за обедом и в концертах во время чая. Руководитель ансамбля написал для себя цветистый пассаж в середине вальса. Он выступал вперед, исполняя свое соло, и артистично покачивался, закрывая глаза от удовольствия. Заканчивая соло, он с петушиной гордостью щурился и ухмылялся женщинам.

В первый вечер Марджори и Майкл были в ночном клубе. Майкл уставился на скрипача такими широко открытыми глазами, что Марджори спросила его, что случилось. Иден посмотрел вокруг нее, затем посмотрел через окно на море, на низкую желтую луну, и снова — на музыканта.

— Разве он не очаровывает тебя?

— Почему? Он всего лишь самонадеянный музыкант. Я видела таких сотни. Он даже не очень хороший.

— Это так. Вот он стоит в полном разгаре исполнения — посреди черного моря черной ночью, поигрывая песенкой, которая составляет его гордость и радость, — и так доволен собой, что мог бы лопнуть. Разве он не обыватель?

Марджори с любопытством посмотрела на Майкла, в то время как он закурил еще одну длинную тонкую сигару. Он курил их почти постоянно; они были странного шоколадно-коричневого цвета, без ободка, и их аромат был чрезвычайно насыщенный и приятный. Она видела, как Майкл после обеда часами играл в карты в одном из салонов с тремя пожилыми англичанами, и он редко был без сигары.

— Много ли говорят об обывателях в вашем клубе «Киванис»? — спросила она.

Быстро взглянув, он ответил:

— У нас лекции о них каждый понедельник и четверг. Вы бы хотели потанцевать?

Сначала Иден танцевал старомодно, чопорно и казался довольно утомленным. Но затем он заинтересовался этим, и Марджори обнаружила, что получает удовольствие от того, как он танцует. Она также получала удовольствие от бесед с ним. Пока они потягивали свои напитки, он задал несколько точных вопросов о «Томе Джонсе», зная, казалось, книгу наизусть. Он сказал, что единственные писатели, которые пишут подобно Филдингу в наши дни, — это авторы детективных романов.

— Ну, благодарение Богу, кто-то еще отзывается добрым словом об авторах детективных романов, — сказала она. — Мой… парень, с которым я дружу, годами пилил меня за то, что я читала детективы.

— Он сноб, — сказал Иден. — Если нет тайны, я не буду читать. Я думаю, что вслед за докторами, главными благодетелями человечества, идут авторы детективных рассказов.

— Он сноб, — подтвердила Марджори, — он наихудший интеллектуальный сноб, которого я когда-либо встречала. Но по крайней мере он признает это.

— Где он сейчас?

— В Париже. Я собираюсь туда, чтобы вернуть его на землю и заставить на мне жениться. Если я сумею.

Иден обычно сдерживал и тщательно подавлял в себе улыбку, его глаза оставались мрачными, но теперь абсолютно другой взгляд озарил его лицо, прелестный отблеск теплого понимания и удовольствия. Подобно солнечному просвету в облаках в серый день его улыбка появлялась и исчезала.

— И вы действительно поэтому собираетесь в Европу?

— Да.

— Ну, держу пари, вы преуспеете.

— Я тоже надеюсь. Я гоняюсь за ним четыре года.

Марджори наклонила голову по направлению к столу на другой стороне танцплощадки.

— Та блондинка, вон там, продолжает смотреть на вас. На случай, если вы заинтересуетесь.

— Неужели! — Иден мельком взглянул в сторону блондинки, которая сидела с коренастым мужчиной, тоже блондином.

На этом расстоянии она выглядела необыкновенно очаровательной. Марджори не замечала ее раньше на корабле. Она улыбнулась Идену, взмахнув пальцами в коротком жесте приветствия. Он сделал маленький поклон, затем отвернулся, наморщив лоб; шрам стал еще глубже. Когда лицо разгладилось, Марджори едва его заметила.

— Вы знаете ее? — спросила она.

— Слегка. Я встречал ее на Шамплейн несколько месяцев тому назад, по пути домой.

— Она сногсшибательна.

— Она манекенщица — немка.

— Вы часто ездите в Германию?

— Главный мой бизнес там.

— Тогда вы не еврей.

С холодной улыбкой он покачал головой.

— Я полагаю, мне было бы не очень приятно, если бы я им был.

— Как сейчас в Германии? — спросила Марджори, помолчав.

— Неважно.

— Вы когда-нибудь видели… ну, что-нибудь из того, о чем читали?

— Я никогда не был в концентрационном лагере, если вы это имеете в виду. Я видел, как штурмовики крушат ресторан. Они похожи на футболистов, грубо развлекающихся после игры. В самом деле, если понаблюдать, в этом есть что-то комичное. Они смеются и шутят. Когда видишь, как полицейский проходит мимо, глядя при этом в другую сторону, то тебя слегка бросает в дрожь, только и всего, начинаешь думать, будто это сон.

— Вы думаете, будет война?

Иден закурил, недолго помолчал и посмотрел ей в лицо.

— Ну, я скажу вам, Марджори. Они построили длинные шестиполосные шоссе повсюду в Германии, эти широкие белые реки бетона, тянущиеся за горизонт, абсолютно пустые, нет ни одной машины на них. Дороги не идут в какое-нибудь место, не идут вокруг городов, они идут прямо к границам, как широтные параллели, и останавливаются. Для чего такие дороги?

Марджори было очень жаль, что она затронула эту тему. Ей было весьма неловко под прямым взглядом Идена.

На протяжении последних лет она боялась даже подумать о Германии. Иногда, во время беспокойных ночей, ее мучили кошмары, будто ее преследуют через весь Берлин штурмовики. Часто она не могла поверить в реальность того, что где-нибудь на зеленом лике земли люди будут делать с другими людьми то, что, как рассказывали газеты, нацисты делали с евреями. Она надеялась, что в конце концов эти зверства окажутся главным образом газетной болтовней, подобно рассказам времен мировой войны о том, как немцы ели бельгийских детей. Ее мучила совесть из-за того, что она должна отдавать часть своих сбережений организациям беженцев. Более того, ее мозг не воспринимал нацистов.

Она выговорила с тревогой:

— Вы знаете, я стыжусь самой себя. Вы вселяете в меня ужас, и все, что я хочу сделать, — это сменить тему разговора.

— Так делают все, Марджори.

— Я еврейка. Меня это беспокоит чуть больше.

— Евреи — всего лишь люди.

Выждав момент, чтобы рассмотреть его спокойное лицо, она сказала:

— Это самый лучший комплимент, который нам можно сделать, во всяком случае, произнесенный таким тоном.

— Я не настолько уверен. Сейчас я не очень-то в восторге от людей. Я считаю, предоставьте мне выбор — и я буду лучше кошкой или медведем.

— Своими суждениями вы мне во многом напоминаете человека, которого я знаю.

— В самом деле? Хорошего или плохого?

— Ну, некоторые считают, что он монстр. Он — тот самый, из-за кого я пересекаю океан.

— Возможно, было бы лучше, если б вы не нашли его?

— О, разве ваша жена совершенно несчастная женщина?

— Я не женат. Я был женатым. — Он закурил сигару. — Моя жена умерла.

— Извините меня.

— Это случилось несколько лет тому назад. Автомобильная катастрофа. Это тогда я получил свой шрам. Я вылетел через ветровое стекло. А жена погибла. — Он говорил быстро и сухо, чтобы не допустить дальнейшего обсуждения; он осушил бокал и подал знак, чтобы принесли еще выпивки.

— Между прочим, вам не нужно поспевать за мной, у меня необычайная выносливость к выпивке… Это не Джеки Мэй танцует?

Марджори посмотрела на танцплощадку.

— Так и есть, черт возьми. Честное слово, знаменитость после всего.

Джеки Мэй был любимым радиокомиком нации, когда Марджори было еще пятнадцать лет, и он оставался до сих пор популярным. Это был коротенький и толстый мужчина, абсолютно лысый, с подвижными бровями и повисшими руками. Он танцевал с очаровательной молодой брюнеткой приблизительно одного возраста с Марджори; она была на полголовы выше его.