Есть основания предполагать, что по каким-то своим соображениям он этого не сделал. Известно, например, что он ненавидел бывшего директора департамента полиции Лопухина, будто предчувствовал, что в недалёком будущем тот поможет разоблачить его как платного агента охранки. Не перешла ли эта инстинктивная ненависть Азефа и на Рачковского? Кроме того, у Азефа был конфликт с самим Рачковским, когда тот возглавлял заграничную агентуру охранки и был фактическим начальником Азефа, тоже находившегося за границей. Как свидетельствовал позже полковник Герасимов (уже после разоблачения Азефа), причиной конфликта была неуёмная жадность Азефа до денег, которую Рачковский будто бы пытался урезать.
Надо сказать, что, когда читаешь хранящиеся в архиве охранки служебные донесения Азефа с очередной «продажей» полиции кого-нибудь из товарищей по партии, в конце почти каждого донесения натыкаешься на его просьбы, «вторичные напоминания», категорические требования прислать ему то 400 рублей, то 700, а то и тысячу. Из какого тарифа он при этом исходил, непонятно.
Так или иначе, неизвестно, предупредил ли Азеф Рачковского о грозящей ему опасности. Если он это и сделал, то несколько позже, о чём можно судить по произошедшему крутому повороту Рачковского в переговорах с Рутенбергом…
Как мы знаем, Борис Савинков был полностью осведомлён о подготовке комбинации Гапон — Рутенберг — Рачковский. Потом, вспоминая эту историю, он напишет, что «возникновение всей этой дикой затеи можно не оправдать, но хотя бы объяснить тем, что в то время у партии С. Р. не было никакого, соответственного обстановке в России, политического актива, вдобавок усиливался разлад внутри партии по поводу эффективности террора, и в этих условиях руководству партии такая фигура, как Рачковский, даже хотя бы в проекте плохо продуманной комбинации показалась престижным делом. Жалко тут одного Рутенберга, который в результате этого попал в трясину безысходного положения…»
Утром посыльный от Гапона принёс Рутенбергу коротенькую записку: «Суббота. Ресторан Контан. Девять вечера. Спросить кабинет господина Иванова».
Рутенберг решил ехать безоружным.
Почему он принял такое решение? Позднее, когда возникнет затяжной конфликт по поводу всей «гапоновской одиссеи» между руководством партии и Рутенбергом (мы об этом ещё узнаем), Азеф назовёт это решение Рутенберга первым и откровенным проявлением его трусости и уловкой, чтобы не выполнить волю партии в отношении Рачковского. Сам же Рутенберг будет объяснять иначе: он думал, если Рачковский подготовил ему в ресторане западню и его возьмут безоружным, то никакого обвинения ему предъявить не смогут, а по старым делам он амнистирован. А если же его разговор с Рачковским состоится, он сделает всё, чтобы он не стал последним, и во имя этого пойдёт даже на то, что даст честное слово — если узнает, что Иванов готовит покушение на Дурново, сообщит об этом Рачковскому. И он мог такое честное слово дать, ибо знал, что Иванову, который всё равно у них под колпаком, такого дела никогда не поручат. А если за это Рачковский проникнется к нему доверием и продолжит встречаться с ним, он выберет удобный момент и ликвидирует его — таково объяснение самого Рутенберга.
В восемь часов вечера он нанял дорогого извозчика (подъехать к такому шикарному ресторану на кляче нельзя) и целый час катался по городу, чтобы явиться в точно назначенное время. Как только он приказал извозчику ехать к Контану, тот оглянулся:
— За вечер вы мой третий пассажир к Контану, один из них похвалялся, будто едет туда на приём к министру Дурново. Вы тоже?
Тот хвастливый пассажир сказал извозчику, видимо, правду: у ресторана было необычное оживление, городовые управляли подъездом экипажей с гостями, у дверей маячили филёры. Яркие лампочки были окутаны снежной круговертью разыгравшейся метели.
Отпустив извозчика, Рутенберг уверенно прошёл к парадному входу — а вдруг Рачковский его ждёт?
Когда он вошёл в ярко освещённый вестибюль ресторана, было четверть десятого. Гардеробщики с собачьи-преданными физиономиями помогали гостям раздеваться. Рутенберг стал в стороне, держа своё пальто в руке. Уголком глаза он видел, как торчавший у колонны филёр ощупывал его острым взглядом.
Подбежал молоденький слуга-распорядитель:
— Я — в кабинет, заказанный господином Ивановым, — небрежно сказал ему Рутенберг.
Слуга исчез, но тут же вернулся в сопровождении важного метрдотеля, который спросил:
— На сколько персон должен быть кабинет?
— На две, — раздражённо ответил Рутенберг.
С лёгким поклоном метрдотель ушёл. Через несколько минут он вернулся и с почтительно печальным лицом произнёс:
— Какое-то недоразумение: господин Иванов никакого кабинета не заказывал.
Рутенберг решил схулиганить:
— Если всё-таки господин Иванов появится, скажите ему, что его гость приходил…
На улице он сел в повозку лихача, привёзшего новых гостей. Вернувшись домой, задумался, что могло произойти? Может, что-то напутал Гапон? Может, Рачковский, назначая встречу, не знал, что в тот же вечер в том же ресторане Дурново устраивает приём, и поостерёгся встречаться там с Рутенбергом. Но он не мог не знать об этом заранее, учитывая, что они дрожат за жизнь Дурново. А может, Рачковский по каким-то соображениям решил вообще не встречаться с ним?..
Теперь и нам невозможно точно установить, почему такое важное для Рачковского свидание не состоялось.
Через пять лет Пётр Иванович Рачковский в своей домашней постели тихо отдаст богу душу после тяжёлой болезни. А за год до смерти он в письме будущему генералу охранки Спиридовичу напишет: «Всё-таки тогда, в 1906 году, в своей ситуации с Гапоном я разобрался правильно. Это подтверждают мпогне эсеровские публикации после убийства Гапона и разглашения тайной деятельности Азефа — они тогда собирались меня ликвидировать вместе с Гапоном. Этот мутновато нами видимый в то время Рутенберг в своих последующих публикациях прямо заявляет, что он должен был выполнить решение партии — убрать Рачковского, воспользовавшись для этого моим с ним свиданием, где он, по словам Гапона, должен был дать мне согласие на сотрудничество. Получить такого осведомителя было для меня грандиозно важно, сами понимаете, но бог помог мне своевременно разобраться в этой ситуации и свидания с Рутенбергом избежать. Наконец, я и не очень-то верил в то, что Гапону действительно удалось сломать Рутенберга и уговорить его стать информатором по боевой организации. В общем, так всё сложилось к лучшему. Что же касается казни Гапона его соратниками с участием того же Рутенберга, то её следует считать вполне логическим действием, учитывая всю вину Гапона перед ними по совокупности, и в этом смысле мне непонятна последовавшая затем тяжба эсеровского ЦК против Рутенберга по поводу казни непутёвого попа…»
Итак, Рачковский пишет, что вовремя разобраться в ситуации ему помог бог. Думается, точнее будет другое — ему помог Азеф.
Так или иначе, а та твёрдо назначенная встреча Рутенберга с Рачковским не состоялась. Рутенберг пытался догадаться о причинах этого. Но утром к нему пришёл Гапон — оживлённый, напористый и вроде раздосадованный.
— Во всём виноват, Мартын, ты, — выговорил он Рутенбергу. — Ты же в ответ на мою записку не прислал своё подтверждение, что будешь у Контана, и я вынужден был предупредить Рачковского, что встреча не состоится. Он очень расстроился и сказал: «Неверные вы люди, с вами трудно вести серьёзное дело». Однако потом всё же велел, чтобы я позвонил ему во вторник и договорился о встрече с тобой. Мартын, поверь мне! Встреча состоится! Непременно состоится! Ты только никуда не исчезай и жди во вторник моего посыльного…
Во вторник посыльный принёс записку: «Обязательно в конце недели, я заеду за тобой сам».
Гапон нервничал: если сорвётся сделка Рутенберга с Рачковским — он пропал, и никаких шансов воскреснуть у него нет и не будет. О восстановлении общества рабочих нечего и думать. После раскрытия Петровым в печати присвоения денег общества, после публичного самоубийства Черемушина, потрясшего всех, кто был при этом, о прежнем доверии к нему рабочих нечего и мечтать. На днях он, проходя через толпу у здания общества, явственно услышал за спиной: «Полицейский поп». Он резко обернулся, ища оскорбителя, но наткнулся на такие суровые, беспощадные глаза рабочих, что счёл за лучшее поскорее пройти в здание.