И вдруг вижу, как Черемушин достаёт из кармана пистолет, встаёт и громко заявляет: «Нет правды на земле!» — и с этими словами стреляет в Петрова раз, два, три, а Петров сидит как ни в чём не бывало, только таращится. И тогда Черемушин приставляет пистолет к виску и стреляется сам. Никто остановить его не успел. Рабочие бросились ко мне, умоляя меня не стреляться, хватали за руки. — Он усмехнулся: — Откуда они взяли, что я хотел застрелиться, не знаю. Я им спокойно сказал: «Давайте поклянёмся верно служить рабочему делу». И все поклялись. Очень трагическая это была минута, Мартын, никогда её не забыть… — Гапон помолчал и добавил: — Но в одном ты прав: всё же после всего этого доверие Рачковского ко мне, конечно, не возросло.

— После этой драмы ты с ним виделся? — спросил Рутенберг.

— Я виделся с ним только один раз, но думаю, что до этого, после у меня не было сил идти к нему. Точно не помню…

— Давай вместе посчитаем дни, — предложил Рутенберг. — Это же очень важно для нашего дела.

Стали считать. Гапон путался, злился. Наконец вышло, что он был у Рачковского на другой день после самоубийства Черемушина.

— Значит, сил у тебя всё же хватило? Где встретились?

— В отдельном кабинете у Кюба, — подавленно произнёс Гапон.

— Как же это ты успел с ним связаться?

— На другой день после драмы я утром позвонил ему и попросил о встрече. Он ответил: «Через час у Кюба позавтракаем».

— Дальше, дальше, — требовал Рутенберг.

Гапон совсем скис, лицо у него будто обвисло:

— Ну… Когда я приехал в ресторан, дежурный татарин сразу же провёл меня в кабинет. Рачковский уже сидел за столом.

— О чём говорили?

— Я сказал, что видел тебя перед отъездом в Гельсингфорс, но что ты твёрдо ответа о встрече с ним не дал.

— О Петрове и Черемушине говорили?

— Он сказал, что подлецы мои товарищи — сперва сами наблудят, а потом стреляются. Я ответил, что сам разочаровался в них.

— А куда ты утром звонил Рачковскому?

— Домой. Номер четырнадцать семьдесят четыре.

— Как он узнает, что звонишь именно ты?

— Я называюсь Апостоловым.

— А как зовёшь его ты?

— Иван Иванович, — Гапон испуганно встрепенулся. — Зачем ты всё это выспрашиваешь?

— Не бойся. Я его не трону. Теперь, если мне встречаться с ним, то только для того, чтобы сорвать у него приличные деньги и уехать куда глаза глядят. Сколько он даст за то, что я приду?

— Тысяч пять даст!

— Мало. Меньше, как за двадцать пять тысяч, не пойду.

— Двадцать пять? — Гапон задумался. — Не знаю, не знаю. Если бы ты ему хоть два слова сказал о делах Иванова в столице, вот тогда можно требовать куда больше.

— Ладно. Связывайся с ним и скажи, что жить до старости я здесь не собираюсь. Хочу уехать. Нужны деньги. Словом, или дело, или иди он к чертям.

— Хорошо, я всё передам. Только ты эти дни будь дома, — попросил Гапон.

Теперь Рутенбергу оставалось только ждать известий. Спустя три дня Гапон пригласил его к себе на квартиру.

Дверь открыла жена Гапона. Это была простая женщина с бледным болезненным лицом, слепо и преданно любившая мужа, прощавшая ему все его причуды и выверты и пытавшаяся приучить его к семейной жизни.

— Это так хорошо, что вы пришли, — тихо проговорила она, пропуская Рутенберга в квартиру и помогая ему раздеться. — С ним опять что-то происходит, он сам не свой. Предохраните его от ошибок, он вас слушается…

Рутенберг про себя тревожно удивился — неужели он рассказывает ей о делах?

Она привела его в комнату, где Гапон сидел в кресло, закинув ноги на стол. Увидев Рутенберга, он свалил ноги со стола и встал.

— Так всегда сидят американцы и говорят, что от этого кровь лучше идёт к голове, — когда жена оставила их одних, заговорил тихо: — А я думал, ты не придёшь. По-моему, ты веришь мне всё меньше. Но раз уж пришёл, садись, в ногах правды нет, — Гапон показал ему на кресло рядом с собой. И, как только Рутенберг сел, резко повернулся к нему: — Ну, что ты решил?

Тот пожал плечами:

— По-моему, сейчас важно другое — что решил Рачковский? А моё решение тебе известно.

Гапон закинул лицо вверх и задумался, пощипывая бородку:

— Я говорил с ним, правда, только по телефону. — Он исподлобья глянул на Рутенберга. — Он, конечно, тебя ждёт. И я так его понял, что если бы ты хоть намекнул, какое дело у Иванова, он дал бы за это даже больше, чем ты хочешь. Они страшно трясутся за жизнь Дурново. Вашей боевой организации они боятся пуще смерти.

— Ну что ж, мы с ним это обсудим, — спокойно сказал Рутенберг. — Но сейчас меня тревожит одно — чтобы о пашей с ним встрече не узнал никто.

— За это я ручаюсь! — торжественно заявил Гапон. — Сам я, как ты понимаешь, могила, а полиция ещё никогда не выдавала своих помощников. Никогда. И даже с которыми у полиции не получилось, после спокойно жили и даже благоденствовали.

Рутенберг покачал головой:

— Но торгуется он зря. Я рискую жизнью. Если просочится хоть капля о нашей встрече, мпе крышка. Да и ты конспиратор неважный.

— Как ты, Мартын, можешь говорить такое?

— Ну ладно. А насчёт того, дорого я им буду стоить или нет, скажу тебе так. За один мой обед с Рачковским при том, что я буду молчать, мои же товарищи пустят мне пулю в лоб… Кстати, а что получишь ты за то, что уговоришь меня?

Гапон посмотрел растерянно:

— Я тоже хорошо получу, особенно если Иванов связан с Дурново.

Рутенберг усмехнулся:

— Красиво получается: Иванов на виселицу, а ты за деньгами?

Гапон встрепенулся, хотел что-то сказать.

— Ладно. Я решил, — остановил его Рутенберг. — Договаривайся о встрече в ближайшие дни. Но пять тысяч — это не деньги.

— Мартын, он даст гораздо больше, ты ему только хоть чуть-чуть поясни, чем занят Иванов.

— Что значит твоё «чуть-чуть»? Это же выдача в их руки боевых товарищей!

— Почему обязательно выдача? Мы же можем их предупредить, и они скроются.

— А если их схватят? Всем виселица! А мне — пуля от своих.

— А ты при чём? Рачковский говорит, что он сделает так, что причиной неудачи будут ошибки самих товарищей.

— Да как ты не понимаешь, что всё равно им — виселица?!

— Но и у вас же бывают потери… — вяло возразил Гапон. — А ты, получив деньги, можешь уехать куда глаза глядят и жить там в достатке и покое.

Рутенберг едва удержался, чтобы не сказать Гапону, какая он сволочь.

Но тот продолжал идти напролом:

— Теперь только ваше свидание — и конец, — с наигранной лёгкостью заключил он.

— Когда можно ждать сигнала от Рачковского? — деловито осведомился Рутенберг.

— Да каждый день может пригласить.

— Ладно, посмотрим, — угрюмо проговорил Рутенберг, в эту минуту решая, что ждать приглашения бесконечно он не будет, а совесть приказывает ему сделать то, что он может сделать уже теперь, — покончить с Гапоном.

А тот точно подслушал его мысли, встрепенулся:

— Ты, Мартын, почему-то не хочешь понять, как опасно втёмную играть с этим Рачковским. — Не далее как три дня назад он вызвал меня на встречу. Как обычно, отдельный кабинет, роскошная еда — и сразу вопросик: «Где Рутенберг? Его уже два дня нет в городе». Я отвечаю: «Не знаю, у него свои дела, у меня свои»… И тогда он говорит: «У нас складывается впечатление, что вы оба преувеличиваете надёжность гарантии амнистии для вас. Вам обоим следовало бы знать, что амнистия не отменяет обвинения в совершенном преступлении, она только считает на данный момент необязательным наказание. Подчёркиваю, на данный момент». Вот и всё. И если, говорит, вы оба не докажете делом, что готовы помочь нам, мы можем в два счёта получить согласие министерства юстиции на исключение вас из списка подлежащих амнистии, учитывая тяжесть вашего преступления. Подумайте-ка об этом вместе с Рутенбергом. Вот так… — Гапон умолк и напряжённо смотрел на собеседника. — Что скажешь?

— Ладно, намекни им, что я склоняюсь помогать им, по стоить это будет очень дорого. Но ты… — Рутенберг быстрым шагом подошёл к Гапону вплотную, — ты остерегись дать им основание подумать, что со мной всё будет легко! Трудно будет и дорого! А если задёшево продавать меня начнёшь, крепко пожалеешь. А теперь слушай внимательно: при первой же встрече с Рачковским скажешь ему такую фразу, запомни: Рутенберг просил передать, что Иванов приступает к делу. Запомнил?