Выслушав Рутенберга, он сказал:

— Твой дружок — отъявленный мерзавец, опаснейший для всех нас и нашего дела. Он со своим мышиным умом доигрался до того, до чего не мог не доиграться. Но дело тут возникает большое, серьёзное, и кустарничать тут нельзя. Тебе, Мартын, надо ехать в Петербург, оттуда сразу же в Гельсингфорс, где сейчас и Чернов, и Иван Николаевич (то бишь Азеф. — В. А.). Доложишь им всё. Сообщи моё мнение: Гапона надо, пока не поздно, ликвидировать. Но учитывая, что охранка будет теперь его охранять и от нас, тебе, наверно, придётся подыграть Рачковскому, только при этом может появиться возможность покончить и с ним, а если повезёт — то и с Дурново. От моего имени скажи это в Гельсингфорсе. Я буду там через три-четыре дня…

Рутенберг и сам понимал, что без одобрения и помощи главного боевика Азефа такое дело немыслимо, по ехать ему не хотелось, он попросту боялся этого человека. Однако дело всё же прежде всего, и Рутенберг отправился в Гельсингфорс, заручившись обещанием Савинкова, что он выезжает сразу за ним.

Спустя пять дней в Гельсингфорсе, в богато обставленном гостиничном номере сидели в глубоких креслах Рутенберг и Азеф. За широким окном простиралась панорама припорошенных снегом крутых черепичных крыш финской столицы. От порта доносились басовитые гудки пароходов.

Рутенберг давно закончил свой рассказ и напряжённо смотрел на Азефа, оплывшее лицо которого не выражало ничего, кроме досады, что повергало Рутенберга в тревогу — вдруг он сделал или сказал что-то не так? Но вот опухшие веки Азефа шевельнулись, вздрогнули, приоткрыв чёрные маслянистые глаза:

— Вы всё это рассказали Савинкову? — спросил он, раскуривая папиросу.

— Да. Как сейчас вам.

— И что сказал на это Борис Викторович?

— Он считает, что пока суд да дело, мне надо включаться в эту игру, чтобы получить доступ к Рачковскому, а то и к Дурново.

— Узнаю Бориса Викторовича, — проворчал Азеф. — Обожает сложные сюжеты… — Он выдохнул дым вверх, понаблюдал за ним и придавил папиросу в массивной глиняной пепельнице. Хлопнул пухлой ладонью по подлокотнику кресла. — Эта игра длинная и не очень надёжная. А надо срочно ликвидировать Гапона. На нашем извозчике прокатите его в Крестовский сад, поужинайте там хорошенько, а попозже на том же извозчике свезите его в лес подышать сосновым воздухом. Там суньте ему нож в спину и выбросьте из саней. В отношении него это программа-максимум, и он достоин только этого. А играть вместе с гадюкой — слишком большая для неё честь, не говоря о том, что это очень опасно.

— Мне расценивать это как решение Центрального комитета? — спросил Рутенберг.

— А без протокола у вас не поднимется рука даже на изменника? — разозлился Азеф.

— А разве не вы, Иван Николаевич, учили нас, что в терроре, как нигде, каждый шаг должен быть документирован?

Азеф вырвал своё грузное тело из кресла:

— Хорошо. Чернов как раз здесь, в Гельсингфорсе. Когда, вы сказали, приедет Савинков?

— Думаю, завтра он уже будет здесь.

— И тогда мы проведём заседание ЦК.

Это заседание состоялось здесь же, на другой день. Чернов, видимо, уже проинформированный обо всём Азефом, обратился к Савинкову:

— Устранять Гапона, Борис Викторович, сейчас нельзя, — перевёл взгляд на Азефа. — И вы, Иван Николаевич, в этом вопросе тоже не правы. Вы не учитываете громадной популярности Гапона среди петербургских рабочих. При их слепой вере в него возникнет легенда, что Гапона убили революционеры из зависти, а выдумали, что он предатель. А мы-то свои доказательства выставить не можем. — Чернов сжал в кулаке свою бородку-клинышек и снова воткнул взгляд в сонное лицо Азефа. — Иван Николаевич, тут ваше слово решающее.

— Для того чтобы избежать нежелательного резонанса, — замедленно и ворчливо начал Азеф, — по-моему, может быть только такой шаг: ликвидировать Гапона во время его свидания с Рачковским. Такое обстоятельство убийства наверняка просочится в публику, и тогда резонанс будет для нас вполне благоприятный.

— Ну что ж… — заторопился Чернов (он всегда куда-то торопился, за что Савинков уже давно в узком кругу называл его «господин Торопыга»). — Ну что ж, давайте действовать в этом направлении.

Савинков резко поднял руку:

— Подождите, Виктор Михайлович, вы знаете, как сложна подготовка каждой акции. А здесь эта сложность прямо гомерическая.

Чернов пожал плечами:

— Хотелось бы услышать исполнителя. Рутенберг берёт на себя это дело?

Рутенберг молчал — он-то понимал всю сложность задуманного. Трусом, однако, он никогда не был. Но очень волновался — впервые он вот так близко и даже на равных с руководителями партии, да ещё собравшимися из-за него. Он слушал их спор и скорей чувствовал, чем понимал, какое большое значение придаётся начатому им делу, и в душе у него возникала острая тревога — а вдруг он не справится, не оправдает надежд ЦК?

— Я сделаю всё, что смогу, — негромко произнёс он наконец, — но всю подготовку целиком взять на себя не могу.

— В этом я Рутенберга понимаю, — сказал Азеф. — Мы все должны ему помочь.

— Да, да, — закивал Чернов. — Кроме того, мы должны ясно представить себе, что исполнение нашего решения для товарища Рутенберга связано с необходимостью войти в грязную комбинацию с охранкой, а это для него обстоятельство необычайно трудное и в политическом, и в психологическом смысле, и в этом аспекте мы обязаны сделать всё возможное, чтобы он каждую минуту ощущал и наше к нему исключительное доверие, и помощь. И сам продумал каждое своё слово Рачковскому.

— Я думаю сейчас, — заговорил Азеф, — о том, как упростить и облегчить акт. Надо их ликвидировать вместе — и Гапона, и Рачковского. А в уме держать Дурново. Во всяком случае, это для исполнителя легче, и шансов на выход из ситуации больше…

Но вот разговор сосредоточился на том, как лучше Рутенбергу завоевать полное доверие Рачковского, не потеряв при этом своего лица?

— Не потерять лица — это главное, — вдруг произнёс Чернов, поучительно подняв палец и строго смотря на Рутенберга. — Надеюсь, Пётр Моисеевич, вы это понимаете?

Рутенберг молчал, опустив голову. Савинков подошёл к нему, положил руку на плечо.

— Что, Петро, опустил буйну голову? Настоящая борьба — всегда сложное дело. Но вот что надо при этом всегда учитывать: тот же Рачковский не бог и не царь ума человеческого, и, как известно, на всякого мудреца достаточно простоты.

— Не скажите, Борис Викторович, — отозвался Чернов, — Рачковский всё же не рядовой пёс охранки, и нам сейчас надо бы как-то практически помочь Рутенбергу выработать наилучшую схему разговора с ним.

— Согласен, Виктор Михайлович, — оживился Савинков. — Я над этим подумаю.

Азеф посмотрел на Савинкова.

— Вы за это?

— О да, — кивнул Савинков. — На решающее свидание с Рачковским Рутенберг должен идти вместе с Гапоном, и если всё удастся, эти два трупа рядом создадут для нас выгодную ситуацию. Скажем, если мы — ЦК — потом возьмём смерть Рачковского на себя, а о Галопе по скажем ни слова, это даст повод думать, что он оказался там не по воле партии.

Азеф прихлопнул мягкой ладонью по столу:

— Ах, как я завидую Рутенбергу, что он сможет казнить Рачковского! Это же моя давнишняя мечта! Но у меня не было никакой возможности подобраться к нему. Только подумать, скольких борцов вырвал он из наших рядов! И мы громко, на весь мир, заявим, что высший суд революции над палачами существует и действует, а казним их мы! — Азеф проговорил это с совсем не свойственной ему экспрессией. Однако этот его пафос Рутенберга трогал мало, он понимал, что в данном случае исполнить приговор революционного суда будет необыкновенно трудно. Азеф это тоже понимал и вдруг спросил у Рутенберга: — Ну, а вы-то готовы к этому акту возмездия? — это прозвучало как «а не трусите ли?».

И Рутенберг твёрдо, но с явным оттенком злости ответил:

— Я буду счастлив выполнить это решение партии! — и через секундную паузу добавил: — Но у меня есть сомнения уже чисто практического характера, и я просил бы более опытных боевиков помочь мне с ними справиться…