Козима же, которая была на двадцать четыре года моложе композитора, представляла собой совершенную противоположность Минне. Внебрачная дочь известного и влиятельного в обществе венгерского композитора Ференца Листа, она воспитывалась в атмосфере духовного превосходства и ярких, порой революционных идей. Несмотря на восприятие самим Вагнером обеих дочерей Листа как «подростков-девушек», производивших впечатление «чрезвычайно застенчивых» молодых особ (об этом он вспоминал, описывая первое знакомство с ними), Козима формировалась уверенной и сильной личностью. Оценка Вагнера неудивительна, ведь в это время уже достаточно зрелый композитор был захвачен коротким любовным романом с Матильдой Везендонк, вдохновительницей его оперы о Тристане и Изольде.

Дочь Листа росла в атмосфере одухотворенности и благодаря вниманию отца постоянно находилась в гуще творческих событий, как и сам Вагнер в юности, поэтому прониклась духом музыкального реформаторства. Круг ее общения с раннего детства – творческая элита, с осознанием собственного интеллектуального могущества взиравшая на будущее искусства. Это, конечно, отразилось как на ее самооценке, так и во взглядах на мир, более раскрепощенных, чем у большинства современниц. Ее матерью была писательница Мари д’Агу, которую Арсен Меликян в своем повествовании о Вагнере и Ницше без обиняков называет светской львицей. Эта оценка крайне важна, ибо объясняет поразительную женскую смелость Козимы, поверившую в любовь во внебрачных отношениях. Она в чем-то повторила судьбу своей матери и, как истинное дитя богемы, жила шокирующе бесстрашно, ничуть не опасаясь общественного мнения, осуждения окружающих или уличных сплетен. Кажется, по своим внутренним убеждениям относительно роли и возможностей женщины в обществе и в семье она бы гармонично вписалась в середину XX столетия. Знакомство с окружением отца, которого не почитали в музыкальной среде разве что ханжи да редкие дилетанты, наложило глубокий отпечаток на ее восприятие искусства и построение особой системы ценностей. Лист был истинным эстетом и оказывал влияние на формирование взглядов всей культурной элиты Европы, его же искренняя привязанность к детям способствовала тому, что им передалась часть его внутренней силы и, самое главное, духовное начало как главный жизненный ориентир. Это стало ключевым моментом в отношениях Козимы и Рихарда. В системе координат Козимы духовное и возвышенное являлось краеугольным камнем бытия и неотъемлемой частью тонкого ощущения души Природы, редкой и пленяющей способности чувствовать красоту мира. Тем более удивительно, что ее женская одухотворенность никак не соотносилась с общественной моралью – факт, свидетельствующий о недюжинной и явно несвойственной женщинам того времени душевной силе. Это все чудесным образом совпало со взглядами всегда мятежного Вагнера, который свое восхождение к вершинам духа и музыки во многом построил на публичном низвержении других авторитетов, насмешке над общественными нормами. А уж о простейшей житейской морали он судил исключительно с позиции своей духовной силы: он презирал все, что был в силах презреть (кстати, возможно, именно невообразимая и отталкивающая асоциальность композитора вдохновила Ницше, которого Вагнер также недальновидно отверг, на создание его афоризмов о морали).

С одной стороны, Козима вышла из среды, в которой блеск интеллекта был необходимой частью личности, с другой стороны – это парение над суетливым обывательским морем создавало чувство если не пренебрежения по отношению к окружающим, то во всяком случае устойчивое желание игнорировать общественное мнение. Сама среда ее обитания требовала духовной самодостаточности, способности противопоставлять собственную мораль требованиям общества, порождала ощущение постоянного соприкосновения с великим. Иллюзия совершенной свободы, помноженная на глубокие разносторонние знания, приобретенные и с помощью окружающих, и самостоятельно, стала источником эгоцентризма определенного типа, когда человек сам становится выразителем более сильной воли, чем воля массы-общества. Таким образом, это было не столько презрение к людям вообще, сколько презрение к авторитетам – важное качество для всякого, кто намеревается блистать и влиять на окружающий мир.

Так как каждый из наших героев повести о любви к моменту эпохальной встречи прошел свой собственный путь построения семейной ячейки, этому моменту стоит уделить особое внимание, поскольку мотивы семейной несостоятельности каждого не только срывают покрывало тайны с некоторых сторон их личностей, но и во многом объясняют, как им удалось начать новый отсчет в любви и все-таки создать удачную модель отношений, воспользовавшись судьбоносным шансом.

В отличие от Рихарда и Мины, вторая пара – Козима и Ганс фон Бюлов – представляет совсем иную формулу отношений. С одной стороны – Козима, женщина с сильной волей, огненной страстью и желанием жить, а с другой – натура ее мужа, творческая и на редкость благородная, но слишком романтичная и невообразимо слабая и безвольная. Даже дети оказались тут слишком слабой цепью, чтобы удержать рвущуюся на свободу духовную страсть Козимы, увидевшей в Рихарде Вагнере именно того, кого она неосознанно искала.

И если для Ганса фон Бюлова, как и для Мины, мнение окружающего мира значило очень много и заставляло действовать в максимальном приближении к этим одобряемым ими правилам, то для Рихарда Вагнера и Козимы общественное мнение не значило ничего, когда на карту было поставлено их личное счастье, а парус поймал ветер удачи. Первые были слишком слабы, чтобы обрести свободу и самостоятельность в действиях; вторые были слишком сильны, чтобы оглядываться на остальной мир. Минна ужасалась самой мысли о разводе (хотя Вагнер предлагал), ибо что скажут люди?! Козима, очарованная любовью, осознанно и спокойно преступила через узы связывающего ее брака, ее отношение к внешнему миру выражалось в холодной отстраненности и духовной сосредоточенности. Как и в случае с Вагнером, ничто внешнее не было способно повлиять на нее.

Отблески духовности

Духовное родство и схожесть в восприятии мироздания у этой пары в значительной степени определялись беспощадными суждениями об авторитетах и презрением к общественной морали. Это очень дерзкое качество достигло кульминации, когда Вагнер возомнил себя пророком от музыки – с того времени семья могла общаться и принимать лишь тех, кто без оглядки восторгался творчеством композитора, неустанно поднося Вагнеру венки триумфатора и сочиняя все новые и более сочные дифирамбы. Этой кульминационной точкой самолюбования стало отвержение Ницше, в котором ослепленный блеском собственной персоны Вагнер не рассмотрел гения, а хотел видеть лишь подобострастного поклонника. Это тем более изумляет, ибо Вагнер, разменявший седьмой десяток, ощущал неподдельную мощь таланта молодого базельского профессора, которому минуло двадцать пять. Впрочем, вовсе нельзя исключать, что в отношениях Вагнера и Ницше со временем появился как раз привкус ревности. Ведь Вагнер, даже будучи уверенным в себе мужчиной, видел, что юный философ пленен его женой Козимой. Ницше был одним из очень немногих людей, допущенных в семью Вагнера, и какое-то время даже преданно исполнял поручения по подготовке к семейным праздникам. Но так же верно и то, что не дающая повода к ревности Козима была более чем на два десятка лет моложе престарелого композитора, и он, чувствуя тайную любовь философа к своей жене, по-видимому, не стремился испытывать судьбу.

Может показаться удивительным, что чудовищное самомнение Рихарда Вагнера ничуть не смущало Козиму. Напротив, оно, кажется, лишь подзадоривало ее. Выросшая в творческой теплице, она с детства чувствовала сопричастность истории, и Рихард, превосходящий ее отца по степени воздействия на общество, казался ей живым гением. «Что касается моего здоровья, я – особенно знатокам дела – представляюсь экземпляром особой человеческой породы, какому предстоит долгая творческая жизнь… Мне требуется много времени – ведь все, что я ни пишу, является в превосходной степени» – так упивался собой Рихард Вагнер в пространных размышлениях о здоровье. И так было во всем: о чем бы ни заводил разговор Вагнер, он всегда сбивался на тему своего величия, захватывая внимание окружающих. И если принять во внимание, что в любом обществе этот человек с бурлящей внутри энергией был центром внимания, можно представить себе и ошеломление окружающих, и гордость жены. Стоит к тому же признать и дальновидность этой женщины: она рассмотрела в нем гения задолго до того, как много раз освистанный и не принятый Вагнер, по словам Даниэля Галеви, «преступил невидимую грань, после которой для человека наступают дни вечной, бессмертной славы». В нем ее покорила неистовая сила и бесконечная энергия, не зависящие от признания; он закружил ее, как вихрь, жаждущий счастья никак не меньше, чем славы и побед над всем миром.