Но больше всего народу теснилось вокруг прилавков с тканями и украшениями; в толпе слышались вздохи восхищения и зависти. Купцы из финикийских колоний, с греческих островов, из Тардиса, Месопотамии, Тадмора — кто в нарядных шерстяных плащах с вышивкой, кто в жестких куртках из крашеной кожи — разворачивали голубые, похожие на жаркое восточное небо, ткани Тира; бесстыдные, зеленовато-прозрачные, взлетавшие при малейшем дуновении шелка Шебы; великолепную вавилонскую парчу, черную, с огромными кроваво-красными цветами, которая приводила меня в особенное восхищение… В ящичках кедрового дерева, расставленных на галатских коврах, блестели серебряные зеркала, подобные луне, окруженной венчиком света, турмалиновые печатки, какие евреи носят на шнурке, запястья из камней, нанизанных на рог антилопы, свадебные венцы из горного хрусталя и в особенно красивых ларцах — талисманы и амулеты; чудодейственные корешки, черные камни, обрывки горелой кожи, кости, покрытые резными надписями…

Топсиус остановился перед лавкой с благовониями и стал прицениваться к чудесной тилосской трости из какого-то редкого дерева в пятнышках, точно леопардовая шкура; но нам пришлось оттуда сбежать из-за удушливых, жгучих испарений смол, клейкого сока растений Африки, опахал из страусовых перьев, мирры Оронта, воска Киренаики, розового масла Цизика и огромных мешков из цельной гиппопотамовой шкуры, в которых держат сушеную фиалку и лист бакариса…

Оттуда мы прошли в так называемые «Царские портики», посвященные Закону и Вероучению. Здесь каждый день происходили шумные, полные яда диспуты между саддукеями, книжниками-соферами, фарисеями, приверженцами Шемайи, приверженцами Гиллеля, юристами, грамматистами и другими фанатиками со всех гонцов земли иудейской.

Под мраморными колоннами расположились на высоких табуретах учителя Закона; рядом стояли серебряные подносы для пожертвований. А вокруг, прямо на полу, с сандалиями через плечо, сидели ученики — от безбородых мальчишек до дряхлых старцев — и сонно раскачивались, бормоча священные изречения; на коленях у них лежали куски сафьяна, испещренные красными письменами. Там и сям, в кружке увлеченных слушателей, два начетчика с пылающими щеками спорили о щекотливых вопросах вероучения: «Можно ли есть яйцо, снесенное в субботний день?» Или: «С какого позвонка начинается воскресение из мертвых?» Философ Топсиус только ухмылялся, прикрываясь полой плаща; но меня дрожь пробирала, когда эти фанатики с изнуренными бородатыми лицами грозили друг другу кулаками и кричали: «Рака!», «Рака!»[14] — и даже лихорадочно шарили у себя за пазухой, как бы ища спрятанное оружие.

На каждом шагу мы натыкались на пустозвонов фарисеев, которые приходят в храм, чтобы трубить о своем благочестии и выставлять его напоказ; один едва плелся с согбенной спиной, словно изнемогая под бременем людского нечестия; другой шел зажмурив глаза, спотыкался и водил по воздуху руками: это значило, что он не желает видеть греховные женские формы; третий, весь обсыпанный пеплом, хватался за живот и стонал, свидетельствуя тем о мучительных постах! Топсиус обратил мое внимание на одного толкователя снов: на бледном, изможденном лице его печально, как надгробные лампадки, горели запавшие глаза; он сидел на тюке с шерстью и, когда кто-нибудь из верующих вставал на колени у его босых ног, накрывал его голову концом широкой черной мантии, разрисованной белыми знаками. Мне стало любопытно, и я хотел было подойти к нему и погадать, но в эту минуту по всему двору разнесся жалобный крик. Мы бросились туда. Левиты яростно хлестали веревками и прутьями прокаженного: не очищенный от скверны, он посмел пробраться во «Двор Израиля». Кровь брызнула на пол. Дети со смехом смотрели на эту картину.

Близился шестой час по иудейскому счету, самое угодное господу время, когда солнце на своем пути к морю замедляет ход над Иерусалимом, чтобы еще раз с любовью оглядеть его. Мы хотели попасть во «Двор Израиля» и стали пробираться через толпу, пестревшую одеяниями всех цивилизованных и диких народов. Сыромятные овчины идумейцев терлись о короткие туники греков, тут же толклись обитатели вавилонской равнины: бороды их были засунуты в синие мешочки, подвешенные на серебряной цепочке к клобукам из крашеной кожи; рыжеволосые галлы с вислыми усами, похожими на травы их лагун, смеялись и болтали и прямо с кожурой ели сладкие сирийские лимоны. Изредка в толпе величаво проходил в своей тоге римлянин, словно только что сошедший с пьедестала. Люди из Дакии и Мизии, с войлочными обмотками на ногах, беспомощно спотыкались, ослепленные сиянием мрамора. Не менее диковинным гостем был там и я, Теодорико Рапозо, пробиравшийся, шаркая высокими сапогами по плитам, вслед за рослым, откормленным жрецом из капища Молоха: он был одет в пурпур и шел в группе купцов, все время пренебрежительно фыркая на этот храм, где нет ни идолов, ни священной рощи и где люди галдят, как на финикийском торжище.

Мало-помалу мы проталкивались к двери, называемой «Прекрасной». Она вела в священный «Двор Израиля». Эти величественные ворота и в самом деле были красивы; к ним вели четырнадцать ступеней из зеленого нумидийского мрамора в желтых разводах; широкие створки, обитые листовым серебром, сверкали, как крышка драгоценного ларца. Двойной карниз в виде парных пальмовых ветвей служил подножием круглой белой башни, к которой были прибиты щиты, отнятые у врагов Иудеи; щиты сверкали на солнце, словно почетное ожерелье на могучей груди героя. Но перед этим великолепным входом стоял как бы на страже столб с черной табличкой, где золотом по черному на греческом, арамейском и халдейском языках было выведено грозное предупреждение: под страхом смертной казни сюда не допускался ни один иноверец.

К счастью, мы увидели сухопарого Гамалиила; он направлялся босиком во «Двор священников», прижимая к груди связку жертвенных колосьев; рядом шел толстяк с красным улыбающимся лицом; па голове его возвышался огромный клобук из черной шерсти, украшенный кораллами. Мы склонились до самого пола перед суровым знатоком закона. Он протяжно проговорил, полузакрыв глаза:

— Мир вам… Вы пришли в добрый час, чтобы испросить благословения у господа. Господь сказал: «Покиньте жилища ваши и придите ко мне с первыми плодами рук ваших, и я благословлю все, что создали вы…» Ныне по воле божией вы оба принадлежите к сынам Израилевым. Взойдите же в чертог предвечного! Мой спутник — мудрейший из мудрых, благородный Елеазар из Силома, знаток всех дел природы.

Гамалиил дал нам по метелке проса, и вслед за ним мы вступили в запретный двор сынов израильских, поправ его плиты своей языческой пятой.

Елеазар из Силома шел рядом со мной. Учтиво и обходительно он расспрашивал, из каких краев я прибыл и благополучен ли был мой путь.

Я уклончиво промямлил:

— М-м-м… Мы из Иерихона.

— Хорош ли там сбор бальзама?

— Сбор прекрасный! — заявил я авторитетно. — Хвала предвечному, в этом благостном году мы богаты бальзамом.

По-видимому, он этому обрадовался и рассказал, что он — один из храмовых врачей; священники и жертвователи постоянно страдают от желудочных расстройств, потому что, вспотев, ходят босиком по холодным плитам.

— И поэтому, — заметил он, и веселая искорка мелькнула в его глазах, — народ Сиона зовет нас «брюховедами».

Я расхохотался, радуясь шутке, потихоньку отпущенной в торжественной обители всевышнего… Потом, вспомнив о желудочном расстройстве, постигшем меня в Иерихоне от чрезмерного увлечения чудесными, но коварными сирийскими дынями, я спросил у веселого доктора, рекомендует ли он в таковых случаях висмут.

Ученый муж покачал своим пузатым клобуком и, подняв палец, открыл мне следующий бесподобный рецепт:

— Возьми александрийской смолы, садового шафрану, черного эммаусского вина и одну персидскую луковицу, смешай, провари, остуди в серебряном сосуде, встань на перекрестке, дождись восхода солнца…

Внезапно он умолк, развел руки и склонился к самому полу: мы вступили в великолепный атриум, называемый «Двором жен». Как раз в эту минуту окончилось преподание священнического благословения; его совершал в шестом часу особый священник, выходивший на порог Никаноровых ворот.