― Как? Я же обещал нашу квартиру сдать, отказываться ― просто непорядочно!

― Да, но они столько лет тянули с выполнением указания президента, дети выросли, и если дадут только трехкомнатную, где поселить молодую пару?

― Будем пока для них снимать комнату, а снова просить ― не могу!

На этом наш разговор и кончился. Но я не успокоилась. Считала, что я имею право оставить за собой свои комнаты на Кропоткинской. Этого, видно, и боялись в жилбыте Академии наук. Там даже требовали от Ивана Васильевича, чтобы он перевел на себя мой лицевой счет. Он нервничал, просил меня сделать это и успокоился лишь тогда, когда получил в райисполкоме разъяснение, что это делается только в случаях развода, моей смерти или выезда за пределы города. Он просто ужаснулся, услышав об этом. Однажды ему вновь позвонили из жилбыта. Я взяла трубку и, поняв, откуда звонок, прокричала:

― Вы должны отлично знать законы, этого сделать нельзя, можно только в случае моей смерти, но если я выброшусь в окно, то оставлю письмо, где укажу, что вы довели меня до этого, истязая моего мужа нелепыми требованиями.

Втайне от Вани я отправилась на аудиенцию к председателю жилбыта Академии Наук академику Брицке. Толстый и противный, он важно развалился в кожаном кресле. Он . сказал, что едва ли нам смогут выделить квартиру целиком и что в одну комнату, скорее всего, придется кого-то подселить. От Брицке ушла совсем расстроенная. Но вскоре нам дали смотровой ордер на отдельную трехкомнатную квартиру ― шестьдесят метров, в доме Академии наук. Уже потом мне рассказали, что Топчиеву пришлось чуть ли не драться за квартиру без подселения.

Счастливые, не откладывая ни минуты, прибежали к управдому. Он выдал ключи от квартиры номер десять. Номер подъезда спросили у какого-то рабочего. Поднялись на четвертый этаж. Ключ подошел, и мы вошли. Да, комнат было три, но из них две смежные, вместе имели не более двадцати пяти метров, а одна изолированная ― примерно двадцать метров.

― Обман, ― сказала я Ване. ― Тут не больше сорока пяти метров, а в ордере указано ― шестьдесят.

― Почему ты так думаешь? ― с негодованием отверг он мое подозрение, ― наверное, в размер входят и жилая, и подсобные площади.

Ваня был счастлив уже от того только, что у нас будет отдельная квартира, а то, что она чуть меньше, чем мы рассчитывали, ну что ж... Мы чуть всерьез не поссорились.

И вот настал торжественный день. С вечера до утра паковала вещи. Особенно трудно было с книгами. Их пришлось складывать в мешки. Рано утром, еще до приезда заказанной машины с грузчиками, Костя предложил перевезти книги на своем мотоцикле. Захватив «для охраны» вещей Сережу, он помчался на Песчаную. Грузчики еще только сносили вещи к автомашине, когда Костя и Сережа вдруг вернулись с сообщением, что управдом «выгнал» их из той квартиры, которую мы указали, и сказал, что сегодня заселяется половина дома, принадлежащая Академии наук, а эта часть ― Совета Министров. Встревоженные (я опять подумала «о подвохе» со стороны Брицке), мы с Ваней, помчались на Песчаную. Управдом посмотрел наш ордер и сказал, что путаница произошла, возможно, из-за того, что в обеих частях дома одинаковая нумерация квартир, а ключи подходят ко всем замкам.

― Но ваша гораздо лучше и больше, ― успокоил он нас.

С трепетом вошли в новую, невиданную доселе квартиру и ахнули от восхищения ― так сразу понравились нам две большие светлые комнаты, обе с балконами. Третья комната была поменьше, но тоже светлая и удобная.

― Вот здесь действительно будет шестьдесят метров жилой площади, ― с некоторой долей злорадства сказала я, ― и никогда места общего пользования не включаются в метраж.

― Ты умница, ты была права, ― с восторгом согласился мой наивный муженек, ― но для этой квартиры наша старая мебель не годится.

― Да, ― согласилась я, ― но не сразу, ведь денег на это пока нет.

― Займем!

«Поймать» мебель в те времена было не так-то просто. Иван Васильевич занял у своего друга Р. Я. Штейнмана пятнадцать тысяч ― только что полученный за какой-то труд гонорар. Я даже ужаснулась, узнав, в какие долги мы залезли. Но Ваня сказал, что не выносит вида книг на полу и уже высмотрел в одном магазине обстановку для кабинета. Этот гарнитур почти полностью совпадал по расцветке с моим любимым гардеробом ― и вообще очень мне понравился. И мы его купили. В этой обстановке Ваня так энергично принялся за статьи для «Вопросов философии», «Науки и жизни», БСЭ и других изданий, что уже через год мы погасили долг.

Александра Васильевна

Ваня не мог скрыть горечи в связи с тем, что его мать не захотела приехать на Сонину свадьбу После смерти Василия Ивановича она с каким-то неистовством принялась мучить Ваню. Он рвался на части, стараясь больше времени и внимания уделить матери, но той все было мало. Нервная, истеричная, в час похорон мужа, поняв, как велика ее вина перед ним, она падала на колени перед гробом и громко кричала: «Прости меня!». Всю силу своей истеричной любви она перенесла теперь на единственного сына. Стала часто вызывать его с работы, требуя, чтобы немедленно приехал. Он мчался к ней из редакции БСЭ на заставу Ильича, где она встречала его с ножом у горла и кричала: «Еще бы пять минут, и я бы зарезалась».

― Ну что тебе нужно? ― спрашивал он у неё.

― Любви, любви!

Он целовал ей руки, укладывал в постель, долго сидел рядом, переживая, что опаздывает к сроку статья, которую собирался закончить вечером, что лежат без движения гранки для энциклопедии. Но она этого не понимала, а говорить ей об этом было бесполезно.

После смерти Василия Ивановича мы продолжали оказывать Александре Васильевне материальную поддержку ― пятьсот рублей ежемесячно. Но какие сцены она закатывала, если мы хоть на день задерживали деньги!

Однажды в выходной мы вместе с Ваней, предварительно ей позвонив, отправились к ней в гости. Ну, и досталось же нам за опоздание! Я вошла первая ― и едва уклонилась от запущенной в меня тарелки. Потом она схватила скатерть и стащила на пол все, что стояло на столе, приготовленное для встречи. Ваню так взволновала эта история, что по возвращении домой пришлось вызывать врачей, и они констатировали «гипертонический криз». Так действовали на Ваню встречи с матерью.

Как-то мы предложили ей провериться у психиатра ― и сами чуть не сошли с ума, так она разошлась, раскричалась. Тогда договорились с районным психиатром, чтобы зашел к ней вместе с нами под видом нашего знакомого. Пришли, посидели часок, поговорили, пили вместе чай. Он внимательно наблюдал за поведением Александры Васильевны, хотя она вела себя, как и всегда при посторонних, значительно сдержанней. Когда вышли на улицу, доктор сказал, что налицо чисто женская истерия, доведенная до распущенности, что бояться за ее психику не следует, а нам надо поменьше с ней общаться, ибо для такой формы истерии самое желательное ― иметь кого-то, на ком можно срывать свое раздражение. А как не посещать, если она этого требует от сына! Ее явно не устраивали наши совместные визиты, поэтому, наверное, она и стала вызывать его с работы. Там уже научились скрывать его присутствие, но когда мать все-таки «настигала» его, он сообщал об этом мне.

― При тебе она все же ведет себя более прилично, ― говорил Ваня.

У меня было ощущение, что она меня побаивается. Помню такой эпизод ― еще при жизни Василия Ивановича. Вызвали мы к нему «Скорую». Входит врач, она бросается к нему навстречу, сует оголенную руку, требует:

― Мне, мне измерьте давление!

Тот растерялся, надел ей манжетку и удивленно спрашивает:

― Больная на ногах, а мне говорили, приступ у мужчины.

― Да, у мужчины, ― сказала я и резко оттолкнула Александру Васильевну. ― Стыдитесь, сперва надо оказать помощь Василию Ивановичу.

И что удивительно, она сразу присмирела и потом вела себя нормально.

В начале лета, после смерти Василия Ивановича, она вдруг решила ехать на юг, в Сочи. Мы стали отговаривать: мол, опасно с ее давлением. Она ― ни в какую.