Я продержала Сережу дома две недели, прежде чем он вернулся в лагерь. Когда Наташу выписали из больницы, врачиха не разрешила поселить ее у меня в доме, и пришлось снять номер в гостинице для дочки и няни.

К этому времени из Москвы приехали Соня и Аля, дочка Ивана Ивановича и покойной тети Лизы. Соня без экзаменов, как золотая медалистка, уже поступила на физический факультет МГУ.

Соня сообщила страшную весть: покончил с собой Иосиф Евсеевич, отец Ароси ― повесился на ремне. Бедный старик! Сколько он пережил! В 1930 году схоронил жену, в 1934 ― повесилась его любимая сестра Соня, в 1938 году погиб Арося; в 1942, в эвакуации умер от туберкулеза младший сын Сея. Старик остался с невесткой Аллой и пятилетним внуком Марком. Московскую квартиру, вернувшись из эвакуации, ― потеряли. С Аллой отношения не сложились ― старик ей мешал, она всячески третировала его и унижала. Он не раз приходил ко мне, жаловался, даже плакал, но я ничем не могла помочь: сами жили в большой тесноте. Сестры Роза и Вера уговорили его жениться на одной пожилой еврейке. Она его точила, бранила, заставляла после основной работы шить галстуки (была надомницей). В конце 1947 года он потерял все свои сбережения. И вот печальный результат ― в шестьдесят пять лет он добровольно ушел из жизни!

Этого лентяя и пьяницу мне прислали из Москвы вместе с полуторкой, которую он привел в лагерь на три дня позднее, чем следовало. Тысячу километров он ехал почти неделю. И вот как-то раз вожатые проводили в окрестностях Дубулты военную игру. По договоренности, дети должны были там и пообедать. К четырем часам нужно было доставить в лес хлеб, который еще следовало привезти из Мелунжи, и горячие блюда. И вдруг я обнаружила, что машина, которая, по всем расчетам, должна была давно уехать, стоит во дворе. Искали шофера долго, нашли на чердаке ― спящим.

― Не поеду, заложил крепко, прав не хочу лишаться! ― прохрипел он и повернулся на другой бок. Что делать? Побежала в местный кинотеатр, водитель которого не раз меня выручал, пока у нас не было своей машины. Он согласился поехать, но только на нашем грузовичке ― его ремонтировался. Он уехал, и только я перевела дух, как меня зовут с улицы:

― Вашу машину у станции задержали!

Кинулась туда ― стоит наша полуторка, орудовец-латыш требует у водителя права, а тот не дает. Спрашиваю, в чем дело, показываю документы начальника лагеря, объясняю ситуацию, но милиционер меня не слушает и отмахивается, как от мухи. Наконец латыш объясняет мне, что поступило заявление об угоне этой машины. Хорошо, догадалась позвонить в отделение милиции, откуда быстро прилетел на мотоцикле русский лейтенант. Он во всем разобрался, отдал нам машину с хлебом, но времени пропала уйма, и обед привезли на место с большим опозданием.

Я отстранила своего шофера от работы, с помощью физкультурника лагеря отобрала у него документы и, позвонив в местком, потребовала отозвать его в Москву, а заодно ― и врачиху. Они, узнав о моем решении, ворвались ко мне за объяснениями, и тут я не выдержала ― со мной начался такой истерический припадок, какого не было со дня смерти Ароси.

И поняла: все, больше не могу. Ни дня! И позвонила Ване. Он страшно обрадовался и вызвался сходить в министерство, переговорить там о моей скорейшей замене. Наверное, Ваня очень убедительно рассказал в месткоме министерства про мое состояние. Буквально через день в лагерь прибыл новый начальник. Взбалмошного врача и шофера, учитывая мой печальный опыт, он тут же отчислил и потребовал прислать из Москвы других.

Мальчики остались в лагере, Наташу и жившую с ней Мавру Петровну я перевезла из гостиницы на дачу, снабдила семейку деньгами и с чистой совестью помчалась в скором поезде на встречу с любимым мужем

Оказавшись впервые в нашей квартире летом наедине, мы переживали это время, как будто первую нашу встречу, как новый незабываемый медовый месяц. Ваня просто излучал счастье и радость, заражая этим состоянием и меня. Дни и ночи наши проходили, как в угаре. Мы никуда не ходили, кроме как на работу, и каждый час и минуту старались быть только вдвоем, и никогда нам не было скучно. Иван Васильевич отложил все свои «писания» и был только со мной, как говорил, «и мыслями, и душой, и телом». Эта неожиданная свобода от обычных дел и забот, связанных с детьми, с трудным бытом, воспринимались нами как огромный подарок судьбы. Мы стали вдруг такими эгоистами, что удивлялись сами себе, но успокаивались тем, что на взморье дела шли нормально и дети были здоровы.

К началу учебного года вернулись мальчики и Соня. Остальные должны были приехать позднее ― ведь на Рижском побережье царила чудная осень. Дети начали учиться, Володя и Наташа оставались на руках у нянек, а мы, «легкомысленные» родители, 20 октября оказались на юге, в Сухуми, где стояла еще отличная погода. Устроились в номере гостиницы «Абхазия» на Приморском бульваре, почти у самого моря. Утром, поев винограда и выпив в маленьком кафе по стакану кофе с хачапури, шагали на пляж к Синопу. По дороге на фруктовом базарчике покупали виноград, грецкие орехи, гранаты, яблоки и целый день наслаждались солнцем, чудесным воздухом и теплым еще морем. Немножко ссорились ― я считала, что Ваня не должен так часто и подолгу купаться в море.

Решила навестить Фиру, двоюродную сестру Ароси, жившую в Сухуми замужем за мингрелом Ясоном. Адрес она мне дала при нашей случайной встрече и настойчиво просила зайти в гости Я обещала.

Жили они в большом, деревянном доме, на втором этаже, куда вела скрипучая лестница, заканчивающаяся круговой галереей. Фира с мужем занимали две небольшие комнатки. Фира пела в местном театре под псевдонимом «Вера Куцая», только ударный слог переместился в конец фамилии. Началось «кавказское застолье». Ясон, высокий, крепкий на вид мужчина, настойчиво требовал от нас, чтобы мы пили «чачу», виноградную водку, уверяя, что она вкусная, но слабая, и ее полезно пить всем от всех болезней.

Деликатный Иван Васильевич, несмотря на свою нелюбовь к спиртному, вижу, готов согласиться. Тогда я хватаю его рюмку, выпиваю ее, и сразу Ясон наливает еще. Я объясняю, что Ивану Васильевичу врачи запретили даже самый слабый алкоголь, но он не унимается, начинает «стыдить» Ваню. Уговоры продолжаются. Я повторяю свой маневр. Закусываю. Ничего не чувствую плохого. Руки и ноги слушаются, голова ясная... Поэтому выпила и третью Ванину рюмку. Затем пили чай, и Ясон вдруг потребовал, чтобы мы, как родственники, жили у них:

― У нас, на Кавказе, так полагается, иначе нам придется уезжать из города.

― Но где мы у вас поместимся? ― возражала я.

― Ничего, вы будете в нашей спальне, а мы в этой, на полу, иначе вы заставите нас уехать отсюда, такой здесь обычай.

Я растерялась. Видя, что я чуть ли не готова согласиться, Ваня твердо сказал:

― Мы русские, и у нас тоже есть обычай ― людей не стеснять. Кроме того, мне нужны удобства, письменный стол, например. Извините, но мы останемся в гостинице...

Наши гостеприимные хозяева явно обиделись.

Была уже глухая ночь. На улице ни души, хотя фонари горят ярко. Не прошла я по бульвару и ста метров, как закружилась голова. Спасибо, скамейка! Уселись. Началась страшная рвота. Когда приступ прошел, поднялась, пошла. И вдруг опять... С трудом добрались до следующей скамейки. Только сели, как дикая волна слабости поднялась во мне снизу вверх, в глазах все почернело, холод и дурман охватили меня:

― Умираю, ― прошептала я и потеряла сознание.

Ваня схватил меня за руки, они были холодные, как лед, голова упала... Он прижал меня к себе ― со страшной мыслью, что все кончено. Положение у него было отчаянное. Кругом ни души. Бежать за помощью? А как оставить меня одну? И куда бежать? Опустившись на колени, послушал мое сердце... оно билось, хотя пульса он так и не нашел. Решил подождать. Мучительное ожидание длилось минут пять, пока я не раскрыла глаза.

― Не бойся, ― прошептал он, видя, что я озираюсь кругом, ― это все наделала чача.