Стюард, обслуживающий самолет, выслушивает какие-то указания Мержиля. Они говорят по-французски. Он по-деловому серьезен, суховат. Взгляд у него настолько официален, что все мое турне временами кажется какой-то фантасмагорией. Мержиль словно забыл, зачем пригласил меня с собой. И лишь иногда, на мгновение оторвавшись от своих мыслей и забот, он одобрительно кивает мне с какой-то «вчерашней» улыбкой и снова погружается в свои мысли…

Самолет торкнулся в землю и покатился по бетонной дорожке. Вокруг на полях торчат остовы разбитых немецких истребителей. Где-то близко немецкий военный аэродром: со свистом и грохотом в небо поднимаются «мессершмитты».

Мы спустились по трапу. Двое в штатском, ждавшие Мержиля, подхватили его вещи и проводили нас к «мерседесу». Уселись, поехали в гостиницу.

Рига была на военном положении — заклеенные бумажными полосками окна домов, закрытые магазины, опустевшие особняки. Проезжают грузовики с людьми и домашним скарбом под немецким конвоем — этих насильно вывозят из города. По улицам идут войска. Довольно часто попадаются грузовые платформы с искореженной военной техникой…

В гостинице (это был небольшой отель недалеко от улицы Меркеля), несмотря на внешний порядок и чистоту, чувствуется близость фронта, это сказывается прежде всего в настроении публики — деловой, встревоженной, оказавшейся здесь в силу крайней необходимости. Нам с Мержилем предоставили двухместный номер на втором этаже.

— Советую вам, друг мой, не выходить из отеля. Раздевайтесь, устраивайтесь, вот вам сигареты, газеты, отдыхайте. Я вернусь к вечеру. Мы поужинаем, переночуем — и утром обратно в Женеву. Рига сейчас не очень приятное место для прогулок, — пошутил он и, дружески кивнув мне, вышел из номера.

Это был наш последний разговор.

Я подошел к окну — со второго этажа хорошо было видно, как Мержиль сел в машину в сопровождении двух компаньонов и куда-то укатил. Я отошел от окна. Рядом было зеркальное трюмо, и я увидел себя во весь рост. Вид у меня был вполне европейский. Я сел в кресло, закурил, пересмотрел газеты и стал обдумывать свое положение… «Как быть с вещами, хотя их у меня не так много: рюкзак, один костюм, плащ, бритвенный прибор, бутылка виски, коробка швейцарского шоколада? Взять с собой или оставить в номере? Допустим, возьму с собой. Мержиль будет меня ждать-ждать, затем начнет беспокоиться, нервничать и станет разыскивать… возможно, позвонит в гестапо, даст мой словесный портрет, и меня могут накрыть… Значит, это не тот ход! А если оставить вещи? Ведь тоже будет беспокоиться, тоже будет искать… Как же быть?..»

И я нашел выход. Вылил полбутылки виски в туалете, поставил на стол бутылку с двумя рюмками. Открыл коробку шоколада, нарезал ломтиками ветчину, сыр и положил их на два прибора. Словом, создал видимость, что за столом сидели двое, выпивали и закусывали…

Написал записку: «Дорогой мосье Мержиль! У меня здесь была знакомая женщина. Она навестила меня. Я остаюсь в Риге. Выехал к ее родным в деревню. Из Берлина буду звонить по телефону. Сердечный привет Беате».

«Вот теперь, — думал я, — что предпримет Мержиль? Теперь искать он меня не будет и звонить тоже никуда не будет — а это сейчас для меня самое главное…»

Все обдумав и перестраховавшись, я уничтожил швейцарские документы, поправил воротник пальто, надвинул шляпу на лоб, надел перчатки, взял рюкзак с вещами и вышел на улицу.

— Ваши документы!

— Я не был аттестован.

— Когда вы отстали от части?

— В середине января.

— А сейчас август. Где вы болтались?

— Я не болтался, господин обершарфюрер. Вначале я был задержан венграми, а потом добирался от румынско-венгерской границы сюда, в Ригу.

— Почему же так долго? На волах ехали?

— Никак нет, господин обершарфюрер, на поезде. В Карпатах взорвали железнодорожное полотно, и движение было приостановлено больше чем на две недели.

— А почему же вы до сих пор не аттестованы в дивизии? Разве можно странствовать во время войны без документов?

— Об этом надо спросить капитана Бёрша, он, очевидно, считает, что можно…

Я стоял возле деревянной перегородки в третьем отделе немецкой комендатуры в Риге. За перегородкой сидел поджарый эсэсовец. Весь наш разговор шел на немецком языке, и он аккуратно записывал мои ответы в специальную карточку.

— Пройдите туда! — Закончив задавать вопросы, он ткнул пером в направлении двери за моей спиной. — И ждите вызова!

В элегантном пальто, шляпе и перчатках, с браунингом и румынскими деньгами в кармане, я вошел в клетушку с маленьким оконцем где-то под потолком и сел на цементную холодную койку, вмурованную в пол, рюкзак положил в ногах.

Сижу час, два.

Света в камере нет. За решеткой окна постепенно угасал день, и скоро я оказался в полной темноте. Передо мной, как в калейдоскопе, проплыли события последнего времени, начиная с паровозной кочегарки, которая доставила меня в Будапешт, затем Женева, Стамбул и, наконец, мержилевский самолет, который перенес меня в Ригу. В ушах еще не отзвучали отрывки джазовой музыки, от костюма Мержиля тянет «шипром», а я сижу здесь в каменном мешке предвариловки и думаю, и думаю: правильно ли я сделал, променяв мягкое кресло самолета на каменное ложе этого застенка?.. «Правильно! — думал я. — В Женеве нет советского посольства с 24-го года. Как я мог забыть это? Ведь еще до войны на политинформации говорили…»

Нервное напряжение спало, и я сидя заснул… И снился мне бой, тот страшный бой около березовой рощи, где генерал Кирпонос, громко крича: «Вперед, за Родину!» — стреляя на бегу из пистолета, повел в штыковую контратаку группу командиров… Это была жестокая схватка… Советские командиры схлестнулись с фашистами насмерть, они душили их, кололи штыками…

Фашисты дрогнули и откатились в кукурузное горящее поле, но прорваться нашим все-таки не удалось. В этом бою генерал Кирпонос был дважды ранен, его унесли в рощу и положили на носилки около штабной машины… Он бредил…

Я просыпался и снова засыпал.

То снился мне Функ с его крикливой речью, то театрально улыбающаяся Ева, то славная Беата, и почему-то я отчетливо увидел авантюриста Савинкова в позолоченной карете с его цирковой лошадью, танцующей на парижской улице…

Потом, подложив под голову рюкзак, я лег на свой цементный топчан и впал в забытье…

Когда я проснулся, не сразу смог понять — где нахожусь.

— Следуйте за мной! — Около раскрытой двери, в ярко освещенном проеме стоял офицер с черной папкой в руке. — Следуйте за мной! — повторил он.

Я опомнился и встал.

Улица погружена в вечерний сумрак. Высоко в небе слышен гул советского бомбардировщика. Немецкие прожекторы мечут столбы света в черноту нависшего неба.

Возле комендатуры тарахтит мотоцикл с коляской, в которую меня посадили. Офицер примостился за водителем, и мотоцикл понесся по тревожно притаившемуся городу, затем выехал на окраину и стал петлять по лесным просекам, подпрыгивая на ухабах. Иногда на перекрестке офицер приказывал остановиться и разворачивал карту, освещая ее карманным фонариком.

После часовой тряски мы прибыли на какой-то хутор. В лесу был разведен костер, и первым, кого я увидел в отблесках красного пламени, был мой милый Пикколо, подкидывающий в руках горячую печеную картошку.

— Эй, Пикколо, привет! — не удержался я.

Обозники, сидевшие вокруг костра, повскакивали с мест и бросились к мотоциклу.

— Алло! Пропащий!

— Откуда прибыл?

— Дэ ж ты блукал? — кричали они наперебой.

— Где штаб? — спросил я.

— Да вон, во втором доме?

— А капитан Бёрш здесь?

— Нет, на фронте.

— А фельдфебель?

— Он должен быть в штабе, только недавно туда ушел.

Мотоцикл дернулся и развернулся перед домом, где находился штаб роты.

— Guten Appetit, Herr Feldwebel![30] — сказал я с порога, открыв дверь и увидев фельдфебеля за ужином. Он держал на кончике перочинного ножа кусок консервированной колбасы, собираясь отправить ее в рот.