Походяшин и боялся услышать слово «Вагран», и в то же время ему не терпелось увериться в степени опасности. Знать про золотое место и не донести о нем властям… Если откроется такая вина, — неминуемая казнь!

— На какой, говорите, Михайло Васильич, реке найдено то золото? — выговорил он как можно беззаботнее, глядя мимо Ломоносова, в сад.

— Про реку не слыхал. Знаю, что под самым Екатеринбургом, верстах в десяти, что ли, от города.

«Не Вагран! — у Походяшина немного отлегло от сердца. — Это Сунгуров опять за золото принялся: А ведь говорил, что сыт-пересыт золотом и глядеть на него не хочет».

— Кем, же тот — прииск будет разрабатываться? — спросил Походяшин. — Открывателем или горным начальством? Или в Кабинет ее величества отойдет?

— Ничего не знаю. Отбили меня, попросту сказать, от этого дела, — с горечью ответил Ломоносов. — Месяц назад был я в берг-коллегии и как раз попал на веселье по случаю нового открытия, столь важного для пользы государства. Об екатеринбургском золоте говорилось открыто, всем показывали доношение и образцы, присланные с курьером. А еще через неделю наведался — молчок, всё втихую пошло. Только от Рейзера случаем узнал, что составляемся указ и инструкция.

— Ульрих Винцент Рейзер, горный советник? — быстро подхватил Походяшин.

— Нет, сын его, Густав, с которым я два года в заморской командировке был. А ты и до берг-коллегии доходил? Горного советника знаешь?

— Слышать пришлось только.

— Не удивлюсь, ежели Густав Рейзер скоро к вам на Урал прибудет и с большими полномочиями. Впрочем, еще неведомо, чем кончится свара за должности в сталь интересном деле, как золотое. А начаться она уже началась.

Выйдя от Ломоносова, Походяшин хватился, что забыл свой батожок. Возвращаться было недалеко — полквартала, и палку жаль, — березовая, привычная, с самого Верхотурья в руках. Но помялся, потоптался — и не вернулся.

Беседа с Ломоносовым привела его в смятение. Ломоносов его и очаровал и подавил одновременно. Не человек — гора. Будто сам Денежкин Камень снизошел до беседы с ним. А ведь, кажется, прост, не чванлив…

Может, бросить это предприятие с золотом? Опасно и неверно. Переехать в столицу; денег хватит на всю жизнь…

Убеждая так себя, Походяшин знал, что не оставит он золотого дела, не бросит надежды разбогатеть паче Демидовых. Опасно и неверно? — так в том и сласть.

ЗАКАТ АКИНФИЯ

Младший из сыновей Акинфия Демидова — Никита — возвратился в Тулу с уральских заводов. Это была его первая самостоятельная поездка. До сих пор отец держал его при себе, воли не давал, воспитывал строго, готовя из него преемника себе по горнозаводскому делу. На старших сыновей у Акинфия надежды было мало — неудачные выдались.

Никита возвращался озабоченным: вез одну худую весть и боялся отцовского гнева. Но он не ожидал, что и его тоже встретит худая новость.

— Акинфию Никитичу приключился удар, — шептала мать, Ефимия Ивановна, вытирая слезы. — Думали, что и не поднимется…

— С чего это? — растерянно спросил Никита.

— Из Петербурга приезжал Степан Гладилов. Запершись беседовали: тайности какие-то. Гладилова Акинфий Никитич услал в тот же день обратно. Часу не прошло — повалился. Созвали лекарей, пустили ему кровь, полсотни пиявок приставили — оживел.

— Теперь-то он как? Что медики говорят?

— Вставал уж. Ноги плохо ходят, а голос вернулся. Велено, чтоб покой и тишина.

— А я, как назло, такую новость привез… не знаю, как ему и объявить.

— Нет уж, Никитушка, не тревожь его! Хуже бы не было.

Акинфий, узнав о приезде сына, потребовал его немедля к себе. В спальне пахло горьким миндалем и травой калганом. Акинфий полулежал на высокой постели. Болезнь мало изменила его — только под глазами резче обозначились серые мешки да на висках чернели плохо запудренные следы укусов пиявок.

— Докладывай, — приказал Акинфий.

— Батюшка! Всё исправно. Отложим доклад до другого дня — спеху нет.

— По порядку докладывай, — не слушая возражений, повторил Акинфий. — Начни с железа. Как большая домна?

— Большая домна идет преотлично. Дает чугуна одна за три старых.

— До тысячи в сутки доходило?

— Нет еще: девятьсот шестьдесят пудов при мне было.

— Как азиатский караван?

Никита заявил, что железные караваны отправлены удачно в обе стороны: по Чусовой — в столицу, по Тагилу-реке — на Восток. На Невьянском заводе идет отливка пушек, ружей, ядер. Выделывается листовое железо и жесть. Медь из Колывани получена, льются медная посуда и колокола…

— А якоря?

— Весь заказ успели отлить, проковать и с весенним караваном отправили.

— Добро. Что Прокофий делает? Планты сажает?

— Как водится. Еще песни записывает: нашелся старый казак, много знает сибирских песен. Он поет, а Прокофий пишет. Но делу от того никакой помехи нет, — брат заводы блюдет изрядно.

— Какие есть чрезвычайные новости?

— Ничего чрезвычайного.

Акинфий приподнялся на локтях, подергал усами и спросил грозно:

— А золото?

— У нас тихо, — уклончиво ответил Никита.

— А в Катеринбурге?

— Простите, батюшка, не хотел вас тревожить, — да вы уж знаете, видно!.. Верно, под Екатеринбургской крепостью открылось песошное золото.

Акинфий опустился на подушки. Хрипло пролаял;

— Это Гамаюн!.. Его дело!. Обманул Мосолов, не избыл Гамаюна, как обещался!

Снова привстал.

— Что ж ты уехал оттуда? Какой ты Демидов? — от опасности убежал! Надо отбивать. Может, еще не поздно. Мо…

— Батюшка! Батюшка!

Акинфий, почернев, махал ему рукой — уходи!

Никита выбежал звать лекарей.

Поздно вечером Акинфий опять вызвал сына.

— Не в спальню, в большой кабинет пожалуйте, — предупредил дворецкий.

Акинфий Демидов в застегнутом на все пуговицы камзоле, при парике, стоял у большого стола, накрытого зеленым бархатом. На столе — окованный медью ларец. Никита знал: в этом ларце хранятся самые важные бумаги.

Не садясь Акинфий откинул крышку ларца, вынул лежавшую поверх бумаг увесистую золотую чашу.

— Гляди, — чаша эта отлита из первого добытого в Невьянске золота. Как раз в год твоего рождения.

На подставке чаши блестела вычеканенная надпись: Sibir 1724.[89] Родился Никита в пути, на берегу Чусовской, против Камня Писаного. Акинфий не раз напоминал сыну об этом, приговаривая в шутку, что настоящие Демидовы должны рождаться и умирать в дороге.

— Столько лет сберегали золотые россыпи, — неужто теперь попуститься?

Акинфий извлек из ларца свернутую вчетверо, пожелтевшую от времени бумажку:

— Читай. Деду твоему собственноручно писано императором Петром Алексеевичем.

Никита прочел вслух:

— По его сталось. Серебряная руда отыскана мною на Алтае и объявлена прошлого году его дочери Елизавете Петровне. Квит, ваше величество!.. Думаешь, я бедней стал, когда серебро алтайское отдал? — Порылся в ларце, достал бумагу с большой сургучной печатью. — Именной указ. Читай-ка! Он стоит Колывано-Воскресенских заводов со Змеиногорским рудником.

Указ был краток:

— Кто захочет на меня в донос пойти после такого указа? Серебро уплыло, зато мы золото будем теперь мыть без прежней опаски. Как ты думаешь?.. Что молчишь?