Заметил скоро и Егор, что «удружил» матери. Ошибку исправлял тем, что взял на себя часть ухода за коровой. Придя с работы, переодевался, напяливал парик на деревянный болван и шел в стойку выкидывать назём, спускать сено с сеновала. Терпеливо сбивал мутовкой сметану на масло, причем, чтобы не терять времени, клал рядом с крынкой книжку и твердил вслух латинские склонения и спряжения.

Избавиться от коровы пока не приходило в голову.

Так пролетели для Егора три года в Мельковке, — годы непоровну поделенные между службой, ученьем и хозяйством.

Как-то весенним утром в воскресенье Маремьяна проснулась раным-рано — Егор уже за книгой.

— Ты ложился ли? — с сомнением спросила мать: когда она засыпала, Егор читал эту же книгу.

— Как же, как же! Я спал, — скороговоркой ответил Егор, не поднимая головы.

— К обедне-то пойдешь?

— Надо, конечно… да, может, не ходить, а?

— Ой, Егорушка!.. И прошлое воскресенье пропустил. Что начальники твои скажут?

— Жалко как: часа два читать можно бы!

— А не грех так говорить, Егорушка?

Егор не ответил. Маремьяна сходила по хозяйству, вернулась, — он читал.

— Что хоть за книга такая, что оторваться нельзя?

— Хорошая книга, мама. Самого Татищева, рукописная. Половина — разные статьи и переводы по горному деду, другая половина — татищевские примечания. Вот спасибо Василию Никитичу, что такие книги нам оставил!

— Где он теперь, сам-то? Жив ли?

— Жив. Говорили, — назначен Астраханским губернатором. Далеко. Если бы был где поближе, ей-богу, сходил бы нарочно: спасибо сказать!

— Нужна ему наша благодарность, этакому вельможе! Ты бы, Егорушка, о тех подумал, кто тебе в беде помог: всех ли ты отблагодарил?

Егор отодвинул книгу, задумался:

— Как ты, мама, славно про это сказала! Я и сам не раз вспоминал, да не додумывал, — всё некогда… А надо бы узнать о другом Василии… об узнике Василии. Только едва ли он из демидовских лап живым ушел…

— Если узник, — можно и сходить в нему, подать, в чем нуждается. Уж на такое дело ничего нельзя жалеть — ни ног, ни добра. Неблагодарный человек — самый худой, никогда ему счастья не видать.

— Я бы рад, да узнать о нем негде… И другие так-то. Вот Санко друг настоящий был…

— В рекруты попал Санко. Воюет где-то парень, безобидная душа.

— Кузя… Ну, Кузя ни от кого не примет помощи… Раз только случилось: Лизу надо было выкупать. Как он на меня глядел! Выручай, мол! А я не смог тогда. Сам он выручил…

— А как ты хворый лежал у Мосолова на заводе, помнишь?

— Помню, ну?

— Помнишь девчоночку, что за мной сбегала?

— А! Востроглазенькая такая! Нитка! Как же! Наобещал я ей много, — ничего не сделал. Теперь бы отблагодарить. Право, отдал бы всё жалованье, чтоб ее обрадовать. Пуд леденцов бы ей послать.

— Зачем ей столько? Надо прийти, поклониться низко и сказать: не считай меня, милая, неблагодарным, помню твою услугу и ввек ее не забуду. Это сердцу послаще меду.

— Смелая такая пичуга! Я ей рублевик, а она его в лоб мне ка-ак!.. Обиделась… Тоже, поди, не найти ее.

— Не попробовал, Егор, а говоришь: не найти. К генералу со спасибом в Москву собираешься, а это ведь не какая даль: детскими босыми ножками добежать можно, коли сильно-то захотеть.

Егору стало стыдно:

— Прости, глупо сказалось. Непременно съезжу на Ут. Завтра же в конторе поспрошаю заделье в ту сторону.

Но пришло завтра — и асессор Юдин взял Егора с собой в другую сторону, на медный Шилово-Исетский рудник. Там штейгер потерял жилу и говорил, что руда кончилась. Надо было разобраться и в рудничных планах и в натуре.

Только в конце мая Егор приехал в Мельковку.

— Завтра же назад, — предупредил он Маремьяну. — Юдин там остался, ждет. Я сдал пакеты на подпись в правление, завтра заберу их — и опять к Юдину Нашли мы жилу! Там два саксонца, штейгеры Штор и Мааке, — уж такие считаются знаменитые рудознатцы, — по всей науке объявили; нет руды! Вызвали они лозоходца Рильке, земляка же ихнего, тот с лозой ходил-ходил, тоже сказал, что нету. Игнатий Самойлович не поверил. По суткам мы из шахты не вылезали. Правда, случай попался мудреный, не сразу и мы раскопали. Всё-таки доказали. Теперь пойдет работа.

Маремьяна положила на скатерть ложки.

— Поешь покамест простокваши, Егорушка.

— Да! — вспомнил вдруг Егор. — Что здесь у вас творится? Маркова за что под караул взяли?

— Какого Маркова?

— Кержака шарташского, — ну, у кого наша Пеструха куплена. Не слыхала? Я к дому подъезжал, у шарташского поворота обогнала нас казенная пара. Сидит Марков, шибко невеселый, с ним обер-штейгер Вейдель и два караульных солдата.

Маремьяна встревожилась:

— За что бы это? Разве по старой вере преследуют?

— А обер-штейгер при чем?

ПОХОДЯШИН В СТОЛИЦЕ

Летом 1745 года Походяшин, наконец, собрался в Петербург. Больше трех лет ушло на хлопоты по Вагранским приискам. О находке золота он так и не заявил. Напротив того: значительная часть хлопот была направлена как раз на то, чтобы скрыть получше Сунгуровскую находку.

Добывать золото явно Походяшин побоялся, решил открыть сначала железный и медный заводы и под их прикрытием наладить тарную промывку золотых песков. Для постройки заводов понадобились большие деньги, и Походяшин, откинув в сторону свою философию, вошел в компанию с купцами Ентальцевым и Власьевским по винным откупам: на торговле водкой нажиться можно быстрее всего, исключая, конечно, золота. От былой его беззаботности и доброты мало что осталось. Да не были ли они и прежде только маской умного и дальновидного хищника, поджидавшего случая, чтобы выпустить когти?

Разнесся слух, что в вогульских лесах между Сосьвой и Ваграном живет большой змей. Завидев добычу, змей будто бы свивается в круг и так кидается с горы вниз — живое колесо! Оленей змей глотает целиком, с рогами, предпочитает же всё-таки людей. Недавно он на глазах вогуличей сглотал беглого гороблагодатского каторжника. Многие верили этой сказке. Походяшин посмеивался: он-то ее и придумал.

Сам Походяшин каждое лето ездил на Вагран — под предлогом торговли с манси, которых по-прежнему задабривал грошовыми подарками. Стал и водку с собой брать, чтобы ее не возили другие торговцы. Останавливался в избушке Кузи Шипигузова и в одиночестве или с верным Посниковым бродил по речкам и ручьям, захватив с собою ковш.

Кузя с Лизой жили счастливо. Для них время как бы не двигалось. Они не подозревали, что ласковый Походяшин и есть тот человек, которому суждено положить предел их мирному существованию. Кузя разыскал место, где погиб Андрей Дробинин: от Колонги на север верст тридцать пят на берегу Сосьвы.[83] Не тронув золота на истлевшем платке; Кузя поставил на берегу бревенчатый крест.

В чем не изменился Походяшин, — так это во внешности. Он не расставался со смурым кафтаном в заплатах, с армяком, а зимой — с нагольным полушубком, в руках — всегдашний батожок. Об одежде пришлось подумать при отъезде в столицу. Человеку крестьянского вида будет трудно добиваться доступа в петербургские приказные места и к нужным людям. Да и в дороге сколько лишних обид и притеснений простому человеку! Но если нарядиться в платье побогаче, в городскую указную одежду, тогда надо и бороду сбрить: еще действовал петровский указ об обязательном бритье бород, от чего освобождались только староверы, платившие как штраф налоги в двойном размере, и податные крестьяне. Лишиться бороды Максиму Михайловичу не хотелось… А что трудно будет, так Походяшин любил трудное.

Жарким июльским днем Походяшин шел по улицам незнакомого ему Петербурга. На ногах у него — запыленные чирки без голенищ, за спиной — небольшая котомка. Где он будет ночевать, — Походяшин еще не знает.