Одна часть этого этюда была использована Прустом для статьи «По поводу Бодлера», опубликованной в «Очерках», а другая для предисловия к «Запасам нежности».[135] Приведенная неизданная страница интересна не только своими достоинствами, но и своей изобличающей стороной: «жесток с бесконечной чувствительностью» столь же справедливо для самого Пруста, сколь и для Бодлера.

Но «Сент-Бёв» и «Подражания» — всего лишь промежуточные эпизоды. Единственно подлинная работа, которая поглотит его годы и силы, это роман. Какими же реальными элементами располагал Пруст, чтобы написать его? У любого романиста в момент закладки основ произведения есть запас материалов, которые он накапливал в течение своей жизни. Затем он пополнит их исследованиями, беседами, но ему необходима исходная база. У Бальзака эта база была весьма обширна, поскольку он обладал собственным деловым опытом, признаниями госпожи де Берни и других женщин, а главное — своими судейскими воспоминаниями. Что же знал Пруст?

Довольно узкий мир. Ильерский круг: его отец, бабушка, мать и тетки; парижский круг: врачи, Елисейские поля, несколько женщин — сначала Лора Эйман и ей подобные, затем госпожа Строс, госпожа де Шевинье, салоны госпожи Грефюль, госпожи де Боленкур, госпожи Арман де Кайаве, высший свет; через Отёй и своих родственников Вейлей — еврейский круг; через Кабур и теннисный корт на бульваре Бино — молодых девушек; народ едва представлен его старой Фелисией, Антуаном и Жаном Бланом (слуги профессора Пруста), позже — Селестой Альбаре и Одилоном, несколькими гостиничными 4 лифтерами» и посыльными; несколько воспоминаний об армейской службе; несколько комбрейских торговцев. Очень тонкий срез французского общества. Но это неважно. Он будет разрабатывать свою жилу не вширь, а вглубь; впрочем, предмет в искусстве — ничто. Сезанн творил шедевры с одной тарелкой и тремя яблоками.

О своей ограниченной вселенной Пруст накопил, хотя отпирается от этого, множество заметок. Давно, быть может, со времени «Забав и дней», он думает о большом произведении, еще недостаточно определенном. Он уже смутно видит подмалевок своей картины, некоторых ее персонажей. Нет ничего увлекательнее, чем следить за работой романиста. В черновиках находишь указания, заметки, запомнившиеся фразы, особенности речи какого-нибудь человека, то тут, то там — мысли, порой помеченные: Важное, или даже: Наиважнейшее.

Записные книжки

«Наиважнейшее для последней тетради: ко мне вернулись некоторые приятные впечатления от сильной жары, прохладного дня, путешествия. Но где я их испытывал? Все имена покрыты мраком. Очень хорошо помню, что был с Альбертиной. Сама-то она вспомнила бы. Наше прошлое ускользает в тень. Однако же, право, тот день, такой знойный, когда она отправилась рисовать в холодке лесной лощины… Ну же, это был не Энкарвиль, но название не должно слишком отличаться… Энкар… Энк… Нет, напрасно я ласкаю ночь своих воспоминаний, никакое возможное имя так и не появляется.

Спросить у господина Маля для Тансонвиля, надевают ли монахи золотые ризы на рождественские и пасхальные службы. Литании.

Наиважнейшее: ввести в гостиницу слово, которым посыльные заменяют ливрею, а также служащие вместо слуги.

Для господина де Германта: «Я собираюсь дистиллировать это лакомство».

Для Франсуазы: «Потому как… сзаду…»

Дать Блоку слова книжонка и копаться.

Господин де Норпуа: «Незачем возвещать urbi et orbi…»[136]

Господин де Норпуа: «Надо уметь решаться быстро, что не значит легкомысленно или вслепую».

Посмотреть на обороте другой страницы кое-что наиважнейшее для смерти Бергота. Свидание со Смертью. Она приходит. Купина прямо в небе. Подумать, как вставить это повеление в мое завещание. Не забыть никого…

Франсуаза, когда хотела узнать что-нибудь о ком-нибудь, никогда не спрашивала напрямую, но с улыбчивым, робким, вопросительным и лукавым видом говорила: «У вашего дяди, небось, вилла

в Ницце была?.. Небось, собственная?.. Так что приходилось отвечать ей Да или Нет, чтобы не выглядеть лжецом, молчаливо подтверждая это неверное uefocb.

Этьен де Бомон и даже Люсьен (Доде), но особенно первый, когда передают речь какой-нибудь шикарной дамы, состоящей с ними в ближайшем родстве или теснейшей близости, по сто раз повторяют, пересказывая то, что она им сказала: «Понимаешь, мой маленький Этьен… Ну что ты, мой маленький Люсьен, это же просто…»

Музыка: эта рукопашная схватка двух мотивов в финале, где временами замечаешь, как из одного выныривает часть другого.

Бальзак: Встреча Вотрена и Рюбампре возле Шаранты. Речь Вотрена на манер Монтескью: «Вот что значит жить в одиночестве… и т. д.» Философский смысл этих слов… Вотрен, останавливающийся, чтобы посетить дом Растиньяка; педерастическая «Печаль Олимпио».[137]

Фраза, в первый раз появляющаяся из отрывка, словно фигурантка, которую еще не заметили.

Все условно, старательно, потому что у меня нет воображения, но все наполнено смыслом, который я долго вынашивал в себе, слишком долго, ибо моя мысль забыла, мое сердце остыло, и я с трудом вымучил для него эти несуразные условия, которые его подавляют, но откуда исходит каждый…

Для вставок: Париж, афиши, театры, иллюзии. 2) Возврат к первоначальному состоянию с девушками. 3) Видения после смерти моей бабушки. Где-нибудь Фелисия, не понимающая, что со мной.

(Фелисия + некая Мари + другая старая служанка из Илье = Франсуаза».[138]

Эти заметки, часть которых еще содержит имя реального персонажа, были затем включены в «отрывки», составляющие Тетради Пруста. Там мы находим целые сцены, переписанные по два, три, четыре раза, в разных видах и всегда улучшенные. Мы можем, таким образом, восстановить генезис произведения. Кажется определенным, как мы уже говорили, что вначале Пруст хотел написать роман о Сване в третьем лице. «Любовь Свана» — это уцелевший фрагмент той первоначальной версии; и вот почему Пруст смеялся, когда его причисляли к субъективным романистам. Упорствуй он в своем изначальном замысле, говорил он, и все критики назвали бы его романистом объективным. Например, в Тетрадях имеются многочисленные сцены, являющиеся прообразом «Девушек в цвету», но где героем выступает Сван, а девушек зовут не Альбертина и Андре, а Мария, Соланж, Септимия, Анна.

«Анна. — Из всех этих женщин Мария и Соланж были теми двумя, кого он любил меньше всего. Когда ему понадобилось поехать в Керкевиль, он не спросил, поедут ли они туда, и накануне своего отъезда узнал, что, вероятно, не поедут; когда же ему стало известно, что они там все-таки были, то не искал никакого повода увидеться с ними и не ходил туда, где находились они, но, тем не менее, часто их встречал в силу обстоятельств. А поскольку они все-таки были молоды и приятны, то выдавались некоторые дни, когда из всей их компании его больше всего привлекали Септимия или Анна, а назавтра, как и в прочие дни — Селия, Арабелла или Рене.

Крохотное чувство, которое он испытывал к Анне и к Септимии, на самом деле охладело из-за разлуки, по их вине, из-за некоторого портившего их внешность недомогания; но чувства подобны семенам, они могут очень долго оставаться охлажденными и вновь ожить…»