— Эти приказания отменены три дня назад. Слишком много дезертиров из района боевых действий.

— Дезертиров! Вы называете меня дезертиром?

— На раненого вы не похожи….

Оберстлейтенант бросил свою бумажку и угрожающе двинулся к летчику. Порта тут же схватил ее и прочел.

— Он прав. Это непосредственно от фюрера. — И сурово взглянул на летчика. — Разве можно обращаться так с немецким офицером? Как не стыдно. Может, его рана не видна. — Постукал по своей новой нашивке и подмигнул. — Я не могу оставить это без внимания. Я не выполнил бы долга обер-ефрейтора, так ведь?

— Совершенно верно. — Оберстлейтенант с ошеломленным видом поглядел на него. — Определенно не выполнил бы.

— Я считаю своим долгом вызвать полевых жандармов, — заявил Порта. — Они быстро разберутся.

— Вызови, конечно, — широко улыбнулся летчик. — Интересно будет увидеть их реакцию.

Волнение оберстлейтенанта заметно усилилось. Он неожиданно схватил Порту за плечо, подался вперед и настоятельно зашептал ему и летчику:

— Знаете, не надо полевой жандармерии. Я не хочу никому причинять неприятностей. Идет война, время напряженное…

— Но приказы фюрера! — прошипел Порта.

— Забудем о фюрере, как насчет двадцати тысяч рейхмарок? Двадцать тысяч за место в самолете? Что скажете?

— Вонючий козел!

Летчик с силой толкнул оберстлейтенанта. Тот упал в объятья Порты, Порта отшвырнул его и пинком сбросил в сугроб.

— Убирайся, пусть тебе снесут башку! — крикнул летчик. — Тогда возвращайся и сделай еще одну попытку! Может быть, повезет больше!

Тут появились двое полевых жандармов. И сразу же схватили Порту.

— Плохи твои дела, солдат! Нападение на офицера?

Они медленно покачали головами, наслаждаясь положением вещей. Порта свирепо взглянул на них.

— Нападение на дезертира! Этот гад только что предлагал нам двадцать тысяч за место в самолете… а на нем ни царапины!

Оберстлейтенант поднялся из сугроба и надменно указал на Порту.

— Арестуйте его! Он применил насилие к офицеру рейха!

— Пошел ты, — сказал Порта, невозмутимый, как всегда. Протянул листок бумаги. — Посмотрите. Он хотел уверить нас, что это приказ фюрера. Мы только исполнили свой долг.

Жандармы взглянули на бумагу и побагровели от ярости.

— Приказ фюрера? — выкрикнул один из них. — Отмененный три дня назад, и ты все равно пытаешься им воспользоваться? Хотя даже не ранен? — И повернулся к своему спутнику. — Арестуй этого офицера по обвинению в попытке дезертирства!

Посеревшего, спотыкающегося оберстлейтенанта увели. Я покачал головой.

— Не виню его. Кто не сделал бы попытки, считая, что есть такая возможность? У него могло получиться.

— Могло, но не получилось.

— Но, по крайней мере, возможность была, — упорствовал я. — У нас нет и такой; мы застряли в этой адской бездне. — И мрачно взглянул на Порту. — Живыми нам не остаться. Ты это понимаешь, так ведь?

Порта пожал плечами.

— Живи, парень, сегодняшним днем. Не думай о завтрашнем. Мы уцелеем, если не потеряем головы.

— Черта с два! — сказал я.

Первый самолет готовился к взлету. Вокруг него толпилось множество раненых, просящих, плачущих, кричащих; кто-то опирался на костыли, кого-то поддерживали друзья, кто-то ползал на руках и коленях по глубокому снегу. Это походило на некий дьявольский Лурд[47], все больные и увечные молили о помощи, но Бог-самолет улетал без них. Они толкались возле кабины, бросались на двери, колотили кулаками по фюзеляжу. Место в самолете означало возможность выжить: оставшегося на русском фронте раненого почти наверняка ждала смерть. Жандармы отгоняли их безжалостными ударами рукоятками револьверов. Ничего больше им не оставалось. Все три самолета были до отказа заполнены изувеченными, кровоточащими телами наиболее тяжелораненых. Я видел людей, обмотанных бинтами, как мумии, людей с культями на месте ладоней и ступней, людей без лиц, без рук, без ног. Для тех, у кого еще хватало сил тащиться, плача, по летному полю, места не было. Радиооборудование, перевязочные материалы, боеприпасы выбросили, чтобы освободить место для нескольких тел. Добавить еще немного веса — и самолеты окажутся в опасности.

Первый тяжеловесно выруливал к взлетной полосе. Мы с Портой наблюдали, молясь, чтобы он смог оторваться от земли. Самолет набрал скорость, достиг конца полосы и грузно поднялся в воздух в снежном облаке. Пролетел низко над ангаром, затем описал широкую дугу и скрылся в сером небе.

— У них нет радио, — сказал я. — Что им делать, если они попадут в беду?

— Черт возьми, — ответил Порта, — неужели тебе на ум не приходит ничего хорошего?

На взлет пошел второй. Под нашими взглядами оторвался от взлетной полосы. И едва показалось, что успешно взлетел, самолет внезапно задрал нос, камнем рухнул на брюхо и взорвался. Я взглянул на Порту и сказал:

— Я не пессимист. Просто реалист.

Порта повернулся и молча пошел прочь. Я остался, посмотрел, как третий едва не врезался в проволочное заграждение, и последовал за своим другом.

Он ждал возле автомобиля-амфибии, в котором мы привезли Хинку. Увидев, что я приближаюсь, молча указал на неподвижную серую массу в снегу. Я остановился и взглянул. То лежал пытавшийся купить место в самолете оберстлейтенант.

— Господи, — произнес я в потрясении. — Быстро же разделались с ним.

— Справедливость не медлит в этой части света, — глубокомысленно заметил Порта.

— Несправедливость тоже! — ответил я. И ногой оттолкнул с дороги труп. — Интересно, сколько людей расстреляли в этой зоне боевых действий?

— Сотни, — равнодушно ответил Порта. — Если не тысячи… парень, с которым я вчера разговаривал, сказал, что только в его роте казнили восемьдесят пять человек.

— Он явно преувеличил, — возразил я.

Порта подмигнул мне.

— Думаешь?

Мы сели в машину и медленно поехали по улице Литвинова к Красной площади, где несколько подвалов превратили во временный госпиталь. Нам было приказано после того, как благополучно погрузим в самолет оберста, взять ящик перевязочных материалов для полка. Во временном госпитале стоял отвратительный запах крови и испражнений, рвоты, грязи и гниющей человеческой плоти. За недостатком коек люди лежали рядами на полу, бок о бок, мертвые и умирающие. Едва сделав два шага, я споткнулся о труп и упал на раненого, пронзительно вскрикнувшего от боли.

— Пошел к черту! — зарычал лежавший у моих ног фельдфебель с перевязанным глазом. — Нас тут битком, больше ни для кого места нет.

— В чем дело? Куда вы ранены?

Я выпрямился и увидел врача, враждебно глядевшего на нас из-под белой шапочки.

— Никуда, — ответил я, чувствуя себя виноватым в том, что еще цел. — Мы приехали взять перевязочных материалов.

— Четвертая дверь налево. Смотрите под ноги.

— Слушаюсь.

— И стойте смирно, когда разговариваете с офицером! Война, знаете ли, еще идет!

— Слушаюсь.

Мы с Портой откозыряли и поспешили к четвертой двери налево. Люди лежали даже в темных каменных коридорах. Невозможно было не наступать на них. Гауптфельдфебель медицинской службы, которому мы вручили наше требование, стал читать его с каменным лицом.

— Бинты? — произнес он наконец. — Перевязочные материалы? — Пожал плечами. — Могу дать рулон газетной бумаги. Перевязочными материалами больше не пользуемся.

Мы удивленно посмотрели на него. Он постукал пальцем по нашему списку.

— Морфий? Уж не хотите ли целую операционную?

— Нет, если там не указано… — неуверенно начал Порта.

Гауптфельдфебель ругнулся и сунул нам наше требование.

— Убирайтесь с ним и больше не докучайте мне дурацкими требованиями! Бинты! Морфий! Я что, волшебник, по-вашему? Дед Мороз? Возвращайтесь в свой полк, передайте от меня привет и напомните, что мы в Сталинграде. Нам больше никто не присылает перевязочных материалов. Никто ничего не присылает. Мы брошены на произвол судьбы.