Канарис нахмурился.

— У меня есть сомнения, — негромко произнес он.

— Какие? — Гейдрих рассмеялся. — Полагаю, не моральные колебания?

Адмирал покачал головой.

— Моральные колебания тут не при чем. Их никто не примет как веские основания для возражений.

— Ну и?

— Ну и… — Канарис беспокойно пожал плечами. — По-моему, из этого ничего не выйдет, вот и все. Вряд ли вы сможете долго хранить это в тайне. Использовать заключенных… они наверняка проболтаются.

— Не нужно беспокоиться на этот счет, мой друг. В ходе операции все они погибнут.

Канарис повернулся к нему, вскинув брови.

— Я думал, вы приглашаете добровольцев? Обещаете им свободу за участие в этой операции?

— В виде приманки, — негромко ответил чуть укоризненным тоном Гейдрих. — Разумеется, нельзя ожидать, что мы сдержим обещание. Это было бы полнейшим безрассудством и означало бы провал всей операции… как вы только что сами заметили. И как бы то ни было, адмирал, думаю, что не ошибусь, если скажу, что эта мысль возникла в вашем ведомстве?

— Да, в моем. Но я ее не одобрил.

— Тем не менее дело поручено вам, не так ли? Операция будет проходить под вашим руководством?

— Нет. На сей раз, обергруппенфюрер, вас неверно информировали. Мое ведомство не будет иметь к этой операции никакого отношения.

Адмирал пустил лошадь в галоп. Гейдрих задумчиво смотрел ему вслед. Несколько минут он продолжал ехать рысью, поднимаясь и опускаясь в такт движению лошади, хмурился и постукивал о голенище хлыстом. Канарис перевел лошадь на шаг, и Гейдрих догнал его в конце дорожки.

— Можно узнать, почему, адмирал? Мне казалось, сам фюрер уже одобрил этот замысел?

— Одобрил, — кивнул Канарис. — Но, как я только что вам сказал, план составлен без моего ведома и предложен без моего согласия. Никакого участия в его осуществлении я принимать не буду.

— Не представляю, как вы отвертитесь, — сказал Гейдрих, неторопливо улыбнувшись. — Мы все несем ответственность за действия своих подчиненных. Я только вчера разговаривал на эту тему с рейхсфюрером и рейхсмаршалом[52], оба держатся того же мнения. Этот замысел возник в вашем ведомстве, и потому осуществлять его нужно вам.

Канарис медлительно закурил перед тем, как ответить.

— Вам не принудить меня страхом к этому, обергруппенфюрер. Я информирован не хуже вас и совершенно уверен в фактах. Я сам недавно разговаривал с фюрером и объяснил ему свою позицию. Я не хочу иметь никакого отношения к этой операции. — Он выпустил из ноздрей тонкие струйки дыма и искоса взглянул на застывшего Гейдриха. — Я нахожу весь замысел совершенно порочным. Он не имеет никакого отношения к контрразведке, и предупреждаю, что вы восстановите против себя всю армию.

— На этот риск необходимо пойти.

Канарис пожал плечами.

— Пойдете скорее вы, чем я.

Какое-то время они ехали рысью в молчании, потом Гейдрих подался к адмиралу и легонько хлестнул по шее его лошадь.

— Адмирал Канарис, поздравляю вас! Вы ловкий старый лис и знаете все хитрости. Но предупреждаю: у каждой лисы наступает свой срок! Они все плохо кончают, рано или поздно…

Обергруппенфюрер развернул лошадь и поскакал галопом к ждавшему его черному «мерседесу». Адмирал продолжал ехать рысью один.

БЕССУДНЫЕ КАЗНИ

Среди ночи на аэродроме возле Сталинграда приземлился «Хейнкель 111». Никто в 6-й армии не знал о его прибытии, никто не догадался бы о личности прилетевшего на нем пассажира. При посадке присутствовало только несколько отобранных унтер-офицеров из десантного полка МАТУК[53]. Самолет тут же замаскировали, и заступившие на его охрану десантники получили приказ стрелять без предупреждения.

Первым с самолета сошел Теодор Эйке, человек, прежде всего ответственный за управление концлагерями, командир 3-й танковой дивизии «душегубов»[54]. Свирепая жесткость Эйке и, разумеется, его подчиненных потрясла даже фюрера, и вся дивизия была лишена отпусков до конца войны. Держи зверей за решеткой, пользуйся вовсю их в высшей степени отталкивающими способностями, но не выпускай на волю среди гражданского населения…

Следом за Эйке вышла группа эсэсовцев, мастеров в нацистском искусстве ликвидации. Их ждали мотосани, предоставленные десантным полком, но постоянного водителя заменил обершарфюрер Генцель, любовно прозванный в Дахау «Убийцей».

Мотосани со зловещими пассажирами понеслись в снежных облаках к Сталинграду, к штабу 6-й армии. С саней по приказу вечно бдительного Эйке убрали опознавательные знаки военно-воздушных сил и заменили буквами СС. Он обращал почти психопатическое внимание на детали и ничего не оставлял на волю случая: это могли подтвердить заключенные Дахау, начиная с австрийского канцлера Курта фон Шушнига, одного из «особых», и кончая самыми жалкими евреями, которых вытащили из укрытии в берлинских закоулках.

6-я армия устроила штаб в подземном бункере, ранее принадлежавшем НКВД. Неожиданное появление Эйке вызвало там суету и неразбериху. Паника быстро распространилась по бункеру вплоть до самого генерала Паулюса. Когда Эйке вошел в его кабинет, он встал и протянул слегка дрожавшую руку. Эйке не обратил на это внимания. Он стоял в дверях, расставив ноги, и с холодным презрением оглядывал Паулюса с головы до ног. Генерал представлял собой жалкую фигуру, закутанную в две потерявших форму шинели, походил на маленькое, серое существо, раньше времени пробужденное от спячки. Эйке был одет в неизменное кожаное пальто, хорошо скроенное и элегантное. Он, не спеша, закурил сигару и лишь потом заговорил.

— Кто вы? — презрительно спросил он.

— Я генерал Паулюс. — Командующий армией робко улыбнулся и опустил руку. — Можно узнать, с кем имею честь говорить?

— Честь? — произнес со смехом Эйке, смакуя это слово. — Да, вы удачно выразились. Мне нравится. — И неторопливо вошел в комнату, пренебрежительно глядя по сторонам. — Вы имеете честь говорить с обергруппенфюрером СС Теодором Эйке. Я здесь от имени фюрера. Он хочет знать, что здесь происходит.

— Что происходит…

— В частности, — продолжал Эйке, — ведете вы войну или устраиваете себе зимний курорт?

Паулюс начал с беспокойством массировать пальцы. Длинные, изящные, тонкие, предназначенные для более благородных дел, чем война. Пальцы пианиста или хирурга. Изваянные природой, чтобы созидать, а не уничтожать.

— Когда я вошел, — безжалостно заговорил Эйке, — первой мыслью было, что меня привезли не туда. Вы показались мне больше похожим на… старого большевистского заключенного, греющегося в немецкой шинели, чем на командующего 6-й армией! Вид у вас не очень-то генеральский, а?

— Нам всем здесь приходится очень трудно… — начал Паулюс, но Эйке снова перебил его.

— Я не удивляюсь отсутствию дисциплины в ваших войсках, генерал! Атмосфера здесь насыщена пораженческим духом… и он идет прямо сверху! Очевидно, придется сказать фюреру, что один из его генералов перестал сражаться.

— Это неправда!

Изящные руки задрожали. Протест Паулюса прозвучал скорее оправданием, чем возмущением, однако на его защиту выступил начальник штаба. Генерал Шмидт был полной противоположностью командующего: твердый, вспыльчивый, очень уверенный в себе.

— Обергруппенфюрер, вы не должны так говорить! Я подам жалобу!

— Это ваше право, — признал Эйке. — Пожалуйста, подавайте… Кому будете адресовать ее? Фюреру? Если да, могу избавить вас от хлопот: я его официальный представитель в Сталинграде.

Он вынул из внутреннего кармана пальто документ и бросил на стол. По этому документу обергруппенфюрер Теодор Эйке имел полную власть устраивать от имени фюрера Адольфа Гитлера трибуналы и выносить те приговоры, какие сочтет нужным.

Паулюс в отчаянии схватился за голову.