— Я думаю: партизаны могут здесь появиться?

— А на что они тебе? — спросил Лабушкин.

— Ты погоди. Они мне не нужны. Это верно. Однако можем мы под них сработать, а? Партизанский налет и все такое… Чего вам ждать, когда гитлеровцы перепугаются и панику поднимут. Давайте мы им сами такую панику закатим, чтоб они не скоро того офицера, что мы сопрем, хватились.

Лабушкин изумленно поглядел на него, подмигнул, присвистнул:

— Ну и хитрый же ты мужик у нас. Прямо дипломат.

— Ясно, — подумав, сказал Рябов, — Действовать будем так. Лабушкин и Габлиани поджигают автоцистерны. Когда начнется пожар, Береговский и Койнов забрасывают гранатами часового на другом конце села. Я беру пленного. Пока они оправятся от паники, мы далеко уйдем.

План этот всем понравился.

— Эх, черт, ловко, — сказал Лабушкин, передвинув шапку с одного уха на другое.

Однако не во всем хорош был этот план. Разведчики поняли это потом, но было уже слишком поздно.

С наступлением ночи, условившись встретиться на том же месте, они разошлись.

Рябов, обогнув лесом деревню, обрезав но пути телефонные провода, отсчитал третий дом, подобрался к огороду, махнул через плетень, отдышался. Прислушавшись, осторожно пополз вперед.

Подобрался к крыльцу, присел за поленницей дров, стал ждать.

Часовой похаживал перед палисадником, посвистывал. «Скоро ты не так засвистишь», — подумал Рябов.

В доме было тихо. Потом хлопнула дверь, кто-то вышел на крыльцо, сбежал, дробно стуча каблуками, по ступенькам. Часовой распахнул калитку, вытянул руки по швам, задрал голову, замер.

Вдруг на краю деревни хлестнула автоматная очередь, ухнули гранаты, тонкий, не то удивленный, не то жалобный визг повис в ночи, резанул по слуху. Рябов ощупал гранаты, нож. Подобрался, чувствуя, как мышцы напряглись в всем его могучем теле. А над деревней, все разгораясь, полыхало зарево: Лабушкин и Габлиани, отчаянные головы, обрабатывали свой «объект». На улице слышались встревоженные голоса, раздавалась торопливая команда, хлопали возле горящих цистерн выстрелы, человеческие фигуры метались по деревне. Из штаба выскочил один, второй, третий… Застегивая на ходу шинели, заряжая автоматы, бросились на пожар. А в это время на другом конце деревни начали орудовать Койнов и Береговский. Орудовали, видать, ловко. Беспорядочной стрельбой, криками, взрывами гранат нагнали на фашистов большой страх. Часовой, растерянно топтавшийся возле калитки, не вытерпел, кинулся, пригнувшись, вдоль улицы.

Рябов в два маха вскочил на крыльцо, рванул дверь.

В избе спиной к нему стоял офицер, крутил ручку телефона, кричал что-то в трубку, опять крутил.

Рябов шагнул в избу. Офицер оглянулся, раскрыл рот, но не вымолвил ни слова и, схватясь рукой за горло, словно сам себя хотел задушить, не спуская расширенных, полных ужаса глаз с Рябова, стал пятиться, натыкаясь на табуретки.

— Хальт! Хенде хох! — сказал Рябов, исчерпав этим весь свой запас немецких слов.

Но офицер, словно обезумев, непонимающе глядел на него и продолжал пятиться. Потом, вскрикнув, согнувшись, кинулся в сторону, пытаясь расстегнуть на животе кобуру пистолета.

Рябов прыгнул, навалился на него всем телом, прижал к полу. Офицер захрипел под ним…

Вернулся Рябов к своим один, усталый, разгоряченный, злой. Сказал, подавая Лабушкину портфель:

— Поноси пока. Тут бумаги, карты, планы всякие… Со стола собрал.

— А где же?.. — вопрос застрял у Береговского в горле.

Рябов в отчаянии махнул рукой:

— Помер.

— По-омер?

— Я его немного поприжал, — Рябов с сожалением поглядел на свои огромные ручищи, — а из него и дух вон.

— Жалко, — сказал Койнов. — Надо бы поласковей с ним…

Это был, пожалуй, единственный случай, когда сибиряк искренне пожалел о преждевременной кончине заклятого врага.

— И чего они таких квелых в армию призывают, — досадовал Лабушкин, вертя в руках объемистый портфель, туго набитый всевозможными бумагами.

Пожар, перекинувшийся на соседние избы, разгорался. Темные тени людей метались по деревне. Слышались встревоженные выкрики, треск дерева и то поднимавшаяся, то затихавшая стрельба…

Но разведчикам было теперь не до этого. Обескураженные случившимся, вышли они на дорогу и скоро исчезли в ночной тьме.

Ночью дороги, ведущие к фронту, ожили. Шли машины, обозы, передвигались танковые, артиллерийские и пехотные части. Было ясно, что фашистское командование, готовясь к наступлению, стягивает на этот участок фронта значительные свежие силы.

Шагая впереди разведчиков, Рябов размышлял: «Надо сперва как можно дальше уйти от горящей деревни и отдохнуть. Ребята устали. А потом… Потом брать «языка» в другом месте…»

Ему было и больно и совестно перед товарищами за то, что слишком приналег на офицера.

«Надо бы полегче, — корил он себя. — Погорячился…» Его не страшило, что они все глубже и глубже забираются в тыл врага. Его начинало беспокоить другое: вдруг наступила весна. Даже ночью на дороге стало сыро, и валенки у них промокли.

Они шли лесом, потом полем, на котором во многих местах уже виднелись темные проталины, потом опять вошли в лес и, забравшись в глубине его в овраг, наломали жердей, еловых лап, сложили шалаш и, поев консервов с сухарями, повеселели.

Спали по очереди, и утреннее солнце, пробившееся сквозь верхушки деревьев, застало их уже на ногах.

Лабушкин, ходивший в разведку, рассказал, что движение по ближайшей дороге почти прекратилось и что он сейчас видел трех связистов, подвешивавших провода.

— А тебя? — спросил Рябов.

— Что меня? — не понял Лабушкин.

— Тебя они тоже видели?

Лабушкин растянул в улыбке свой большой рот, многозначительно подмигнул:

— Что я, дурак, что ли!

— Ваня, вы скромничаете, — насмешливо проговорил Береговский.

Они разломали шалаш, забросали его снегом и тронулись в путь.

Скоро провода вывели их к поселку, буквально кишевшему гитлеровцами.

Разведчики переглянулись. Лабушкин сдвинул шапку на затылок, подмигнул, и все улыбнулись ему.

— Настоящее змеиное гнездо, — сказал Габлиани.

— Доброе местечко, — в тон ему деловито поддакнул Койнов.

Они залегли на опушке леса и уж больше не спускали с поселка жадных глаз в течение всего дня.

Было установлено следующее: в поселке восемь жилых и пять нежилых, очень больших, построек, и все они заняты войсками. В новом, под зеленой крышей доме, по всем предположениям, должны были жить офицеры, поэтому каждый входивший в этот дом и выходивший оттуда человеке брался разведчиками на специальный учет. Поселок имел очень сильную противовоздушную оборону. Насчитали десять зенитных пушек, установленных в специальных окопах. Очевидно, весть о том, что прошлой ночью на одну из деревень был совершен налет и уничтожены автоцистерны с горючим, уже дошла и сюда: поселок охранялся усиленным нарядом патрулей. Уточнили, что патрули, кружившие вокруг поселка, встречаются через каждые пятнадцать минут и вновь расходятся.

Ровно в семнадцать ноль-ноль — Рябов засек по часам — к крыльцу офицерского дома был подан легковой автомобиль, и минут пять спустя в него сели два офицера (Габлиани уверял, что это были генералы, Лабушкин назвал их полковниками) и укатили в направлении на северо-запад.

Полчаса спустя из того же дома вышли еще два офицера (Лабушкин, сплюнув, сказал: «Оберы») и, пройдя весь поселок, скрылись в воротах крайнего дома.

Дальнейшие события развивались так: оставив Габлиани, Койнова и Лабушкина на прежнем месте — они должны были в случае неудачи прикрывать отход, — Рябов и Береговский поползли к поселку. Возле тропы, по которой кружили патрули, разведчики подождали, пока те прошли мимо них, потом стремительным броском пересекли тропу, перевалились через забор в огород, подобрались к дому.

На крыльце сидели двое, курили. Береговский прислушался.

— У нас очень хорошо шла торговля подержанными вещами, — неторопливо с сожалением рассказывал один. — У отца была довольно значительная прибыль. Во всяком случае у меня всегда было на что выпить кружку-другую пива в подвальчике фрау Генке.