Пули пронеслись, простучал пулемет, и все стихло, Рябов тронулся дальше.

Миновали проволоку, разрезанную саперами, и Береговский, ползший последним, заделал проход.

Возле траншеи Рябов вновь притаился и, чуть приподняв голову, стал вглядываться.

В траншее не было ни души. Только в стороне чуть светился огонек в амбразуре дзота, и оттуда слышалось простуженное покашливание часового. И опять позади них, вдоль проволоки, о шумом пронеслись, обгоняя друг дружку, пули, и потом сбоку, оттуда, где светился огонек, послышался стук тяжелого пулемета.

Но они продолжали лежать.

По траншее мимо разведчиков неторопливо прошли, переговариваясь меж собой, два солдата.

Когда они скрылись за поворотом, Рябов приподнялся и, вскочив на бруствер, перепрыгнул через траншею. Отбежав несколько шагов, упал в снег. Рядом, тяжело дыша, плюхнулся Койнов. Легкий Габлиани пробежал немного вперед.

И вдруг в тот самый момент, когда все они уже миновали траншею, залаяла собака и возле дзота послышались встревоженные голоса немцев.

— Брюкнер, что там происходит?

— Ничего особенного. Она, очевидно, спросонья.

— А вы ничего не видели?

— Нет.

— Проверьте на всякий случай. И не ходите один. С вами пойдет Краузе.

Разговор этот слышали все, но понял его только Береговский. Он подполз к Рябову, шепнул:

— Идут сюда, — и взялся за гранату.

Рябов сжал его руку.

— Лежи.

Шаги приближались.

— Нашей собаке, как и лейтенанту, всюду чудятся русские. Она их видит даже во сне.

— Как ты стоишь в такую ночь на посту? Тебя же завалило снегом.

— Я через час сменяюсь… Очень паршивая ночь.

Они протопали по траншее, и голоса их постепенно стихли вдали.

А разведчики скоро вышли на тропу, которая и привела их в лес. Здесь, забившись в бурелом, они решили ждать рассвета.

— Собака-то, а? — шепотом сказал Лабушкин. — Хорошо, что ветер дул в другую сторону, не учуяла.

— Наплевать, — презрительно сказал Габлиани. — Все равно.

— Ну, тебе, конечно, — согласился Лабушкин. — Тебе теперь сам черт не брат. Но если бы она порвала тебе штаны…

Они долго сидели молча, тесно прижавшись друг к другу. И то, что в лесу стоит тишина, и что снег, который все идет и идет, к утру засыплет их следы, и что в Заозерной они возьмут «языка», — никому и в голову не могло прийти, что этого не случится, — все это радовало разведчиков. Плохо было лишь то, что Рябов не разрешил курить. Береговский потягивал пустую трубочку.

— Слушай, — сказал Лабушкин, — дал бы хоть и мне подышать через твою носогрейку.

Береговский засмеялся и протянул ему трубочку.

К утру снег перестал. По небу низко неслись клочковатые облака. Ветер, сильный и потеплевший, шумел по лесу, раскачивая деревья. Раскачиваясь, сосны терлись друг о дружку, скрипя, роняли шапки снега и легкую шелуху коры. И было удивительно, что еще вчера, был изрядный морозец, а теперь вдруг все переменилось: утро наступало пасмурное, влажное.

— Видать, весна идет, — встревоженно проговорил Койнов, оглядываясь. — Как бы нам в распутицу не угодить, в валенках-то.

Они гуськом, след в след, шли по лесу. Пересекли несколько троп, видели нескольких немцев, парами и в одиночку беспечно шагавших своей дорогой. Разведчики, пропустив их, трогались дальше, к своей конечной цели.

Однако, когда Заозерная предстала наконец их взорам, настроение сразу изменилось.

Долго лежали они в кустах на опушке леса, вглядываясь в раскинувшуюся перед ними деревню, мирно дымившую своими трубами в пасмурное утреннее небо. Лабушкин, не выдержав, выругался сквозь зубы.

— Что будем делать, а? — удивленно и растерянно спросил Габлиани.

Рябов глядел на деревню с такой злостью, будто даже самый вид ее причинял ему невыносимую обиду.

А дело заключалось в том, что в деревне Заозерной, в которой, по данным авиаразведки, должен был находиться штаб какого-то крупного, недавно прибывшего на фронт соединения, никакого штаба явно не было.

Все, что видели летчики с воздуха, оказалось самой обыкновенной маскировкой: на огородах стояли деревянные «зенитные пушки», возле сараев — несколько макетов танков с прислоненными к ним елками. Улица была пустынна. Прошла от колодца женщина с ведрами на коромысле, в крайнем дворе тюкал топор — неторопливо, размеренно, сонно.

— Что будем делать, а? — вновь спросил Габлиани. Ему, нетерпеливому и горячему, больше всех было обидно.

Внимание Рябова привлекла дорога, пролегавшая через деревню. Это была широкая, торная, хотя и пустынная сейчас дорога. Но не было никакого сомнения, что ночью по ней передвигались войска. Рябов сказал об этом Койнову.

— А и верно, гляди-ка! — удивился тот. — Снег какой ночью валил, а она словно вылизана.

— Последим, — сказал Рябов. — Что-нибудь да выследим.

Скоро предположения его оправдались: через деревню прошла колонна автоцистерн.

— Вот бы поджечь, — сказал Лабушкин, у которого при виде такой удачной мишени разгорелись глаза. — Пяток гранат, а полыхнуло бы до самого неба.

— Не дури, — сказал Рябов. — Всему свое время.

Разведчики тронулись следом за машинами и, попетляв по лесу, в полдень вышли к другой деревне. Автоцистерны, уже замаскированные, стояли на ее окраине.

— А здесь мы вроде можем поживиться, — образовался Лабушкин.

Вдоль деревенской улицы тянулись провода. Прошло несколько офицеров.

— Ну, — сказал Рябов, — здесь будем брать. — И посмотрел на Береговского. — Действуй.

— Добре, — отозвался тот, вдруг переходя на украинский диалект, — добре, сынку, — и стал не спеша стаскивать с себя маскхалат.

— Не задерживайся, — сказал Рябов.

— Добре, добре, — повторял Береговский.

— Ну, — Рябов порывисто притянул его к себе и поцеловал. — Ни пуха тебе ни пера. Иди.

И вот по дороге, ведущей в деревню, зашагал, беспечно попыхивая трубочкой, Береговский — не Береговский, а ни дать ни взять самый настоящий по виду полицай.

Вот он браво вступил на деревенскую улицу, что-то сказал часовому, указав рукой в сторону леса, и тронулся дальше.

Остановился поговорить с шофером легковой машины, копавшимся в моторе. Набил за разговором трубочку, прикурил от шоферской зажигалки…

Жизнь его висела на волоске, а он, так непринужденно державшийся в фашистском логове, играл, по сути говоря, со смертью, играл страшно — один на один. И когда он скрылся за деревенскими избами, беспокойство его друзей, оставшихся на опушке леса, возросло до предела.

Его ждали больше часа. Обогнув деревню, он пришел к друзьям, сел на пенек, сказал: «Спектакль окончен», — и стал не спеша натягивать на себя маскхалат.

— Насмотрелись мы на этот спектакль, будь он не ладен, — радостно глядя на него, сказал Лабушкин.

— Страшновато, что ли, было тебе, Иван? — спросил Береговский, прищурясь.

— Страшновато, — признался тот.

— В общем, так, — Береговский поднялся, завязывая тесемочки на рукавах. — Гарнизон небольшой. Третий дом справа, красная крыша, пять окон по фасаду, палисадник, возле палисадника часовой, — штаб. Часовых еще двое: один возле автоцистерн, а другой, небось видели, беседовал чуток со мной. По деревне слоняются два патруля.

— Обстановка ясна, — сказал Рябов.

Лабушкин, сдвинув шапку на затылок, раздумчиво проговорил, глядя на деревню:

— Больно велика, черт. И гарнизон — тоже. Паника у них может подняться. Трудновато нам будет уйти от них. — И повернулся к Береговскому: — А как же ты часового-то обошел?

Береговский, улыбаясь, подмигнул ему:

— Говорю, я староста из соседней деревни, к бургомистру в город ищу. Понял?

— Слушай-ка, сержант, — заговорил Койнов, и все обернулись к нему. Он был малоразговорчив, но уж если говорил, то говорил всегда дело, не как Лабушкин. — Слушай-ка, что я придумал, — продолжал Койнов. — Далеко мы сейчас от переднего края?

— Километрах в двенадцати. А что?