Дочитав густо исписанный листок, Тешевич, не выпуская письма, положил руки на колени и задумался. Слишком хорошо он знал Сашку Яницкого, чтобы не понять главного — там что-то случилось. И если уж Сашка ни единым словом не коснулся истинной причины, вывод для Тешевича был однозначным — надо ехать. Приняв решение, поручик подошел к столу, не садясь, набросал на листке короткую фразу и вышел из кабинета.

В столовой, прежде чем сесть за стол, где его уже ждал приглашенный к обеду пан Пенжонек, Тешевич протянул ему аккуратно сложенный листик.

— Не откажите в любезности… Пошлите кого-то в город, телеграмму надо отправить.

— Телеграмму? — переспросил Пенжонек и, принимая листок, внимательно посмотрел на Тешевича. — Куда?

— Пану Яницкому. В Варшаву, — ответил Тешевич и, чтобы избежать ненужных расспросов, весело добавил: — Думаю немного развлечься…

— Ну наконец-то, сколько можно сиднем сидеть! — Пенжонек расплылся в улыбке и тут же деловито спросил: — Когда едете?

— Да уж если решил… — Тешевич секунду подумал. — Пожалуй, завтра.

Несмотря на телеграмму, Яницкий встречать Тешевича не пришел, и сколько не вглядывался поручик в перронную суматоху, Сашки нигде не было. Уяснив это, Тешевич поначалу рассердился, но, выбираясь из вокзальной сутолоки, несколько остыл, и странное невнимание, наложившись на тон письма, заставило поручика всерьез обеспокоиться. Теперь Тешевичу было не до всяких там пустяков и, свистнув первого попавшегося «ваньку»[48], он велел гнать по знакомому адресу.

Еще в дверях, увидав физиономию низко кланявшегося лакея, поручик коротко бросил:

— Пан Яницкий… Где?

— О, не извольте беспокоиться, пан Тешевич, — лакей наклонился так низко, что поручик перестал видеть его лицо. — Пан Яницкий ждет вас.

— Ждет? — поручик подождал, пока лакей выпрямится. — Здесь?

— Так, пан… — слуга провел Тешевича к лестнице. — Прошу наверх.

Тешевич нашел Яницкого в небольшой комнате рядом с гостиной. Шурка полулежал на кушетке, пристроив туго забинтованную ногу на мягкий пуф. Тешевич бросился вперед, обнял брата, и почти минуту они молча сидели, прижавшись друг к другу, прежде чем Тешевич, слегка отстранившись, спросил:

— Саша… Ты как?

— Да что я… Аля! — Яницкий тряхнул Тешевича за плечи. — Я ж тебя живым увидеть не чаял. Нам передали потом, что вы… Там… Все…

— Про это долго рассказывать, Саша, — Тешевич нахмурился. — И тяжело… Ты извини, я потом расскажу. Ты как письмо послать догадался?

— Во, чудак, — рассмеялся Яницкий. — Ты ж моего домоправителя так пугнул, что он первым делом, как меня увидел, все про тебя выложил, а ты удивляешься…

— Ну да, конечно, я как-то забыл… — Тешевич улыбнулся и показал рукой на повязку: — С ногой-то что, Саша? Ты как добирался?

— Я, Аля, из Маньчжурии… Из Харбина… Прямиком шел.

— Через Россию? — изумился Тешевич. — Один?

— Нет, с напарником. Надежный мужик. Прошли легко, да вот в самый последний момент не подфартило. И границу перешли, и речку переплыли, а уже на польской стороне краснопузые пулей достали. Не поверишь, от воды на карачках лез.

— Ну вылез и слава богу, а то б сцапали… — Тешевич осторожно пощупал забинтованную ногу. — Теперь-то как?

— Сейчас ничего, на поправку пошел. А вот там, на кордоне, сгоряча еще часа полтора продержался и враз сомлел… — Шурка сел поудобнее и уже совсем по-домашнему спросил: — Ты как, может, с дороги ванну примешь, или сразу за стол?

— Да какая ванна!… — рассмеялся Тешевич. — Водки, на радостях!…

Обед прошел в задушевной беседе, за столом они оба, словно сговорившись, сначала вспоминали детство, только позже, когда выпитая водка сняла нервное напряжение, Яницкий, со смешком поведав, как он добирался сюда из Харбина, решился спросить:

— Аля, а у тебя как оно было?…

Тешевич долго молчал, потом тихим, бесцветным голосом заговорил. Рассказ получился чем-то похожим на исповедь — Тешевич не утаил ничего. А когда он упомянул о пугающем его самого безразличии, даже Яницкий, сам прошедший «и крым и рым», сочувственно вздохнул:

— Да, Аля, досталось тебе…

— Вроде радоваться надо, — Тешевич вздохнул, — а не могу… И сам не пойму, что, зачем…

— Ну, это ты, Аля, брось! — Яницкий, забыв про раненую ногу, дернулся, болезненно сморщился и после короткой паузы закончил: — Хватит сиднем сидеть! Я тоже подлечусь и тогда… Знаешь, Аля, пора нам себя показать!

— Чем, Саша? — грустно улыбнулся Тешевич.

— Чем? — Яницкий строго посмотрел на брата. — Ты что, простил им все?

— Постой, постой, — Тешевич недоуменно раскрыл глаза. — Да ты никак опять за кордон собираешься?

— Именно! — Яницкий резко рубанул воздух ладонью. — И я не один пойду! Нас много! Мы им покажем! Прорвемся, поднимем людей!

— Каких людей, Саша?… Ты что, забыл?

— Ничего я не забыл, — сердито возразил Яницкий. — Это ты, Аля, в глуши засиделся. Там теперь обстановка другая. Всем поперек горла встали большевики.

— Может, и встали… — задумчиво покачал головой Тешевич. — Только ты сам подумай, Саша. Ну, пусть отряд. Это сколько же? Сто? Двести? Тысяча?

— Там присоединятся другие, Аля…

— А если нет?

Яницкий упрямо поджал губы и, секунду поколебавшись, негромко сказал:

— Я все равно пойду, Аля! Надо…

Фраза, никак не вязавшаяся с предыдущим тоном, показалась Тешевичу несколько странной, но он, ничего не уточняя, тихо ответил:

— Если ты так решил, иди. Но без меня… Прости, не могу больше. Ничего не могу…

Разговор как-то сам собой оборвался, и тут весьма кстати в столовой появился лакей с докладом.

— К пану пришел пан Вавер… Прикажете принять?

— Конечно. — Яницкий кивнул. — Пусть сюда поднимается и без церемоний, прямо к столу.

Лакей склонился в поклоне и бесшумно вышел, а Тешевич, глянув на прикрытую им дверь, поинтересовался:

— Этот Вавер что, твой напарник?

— Нет, напарник — Чеботарев. Он сейчас в Париж махнул, а то капитан. Поляк. Из «двуйки»…

— Из «двуйки»? — Тешевич удивленно посмотрел на Яницкого. — Ты что, связался с ними?

— Разумеется, иначе нельзя, Аля, — Яницкий внимательно посмотрел на брата. — Слушай, твое решение окончательное?… Не передумаешь?

Тешевич понял, что вопрос напрямую связан с польским капитаном, и отрицательно покачал головой.

— Нет, Саша, не передумаю…

Капитан Вавер оказался свойским парнем с живыми, искрящимися неподдельным весельем глазами, и, если бы не слова Яницкого, Тешевич ни за что бы не догадался об истинном занятии элегантного офицера.

Удивленный таким поведением Тешевич недоуменно посматривал на Яницкого, но тут Вавер, внезапно перестав балагурить и мгновенно переменившись, неожиданно спросил:

— Пан Яницкий, вы говорили с паном Тешевичем?

— Так, пан капитан, — сухо отчеканил Шурка.

— Ну и?…

— Мой брат, пан капитан, пойдет со мной куда угодно, но в интересах дела я с ним идти отказываюсь.

— Почему? — наигранное веселье разом слетело с Вавера.

— Вы должны знать, пан капитан, мой брат провел три месяца в камере смертников, и я не ручаюсь за его психику. Боюсь, в самый неподходящий момент он может броситься на первого попавшегося комиссара…

— Даже так? — абсолютно холодный взгляд Вавера уперся в Тешевича. — Скажу откровенно, пан поручник, я интересовался вами. О вас прекрасные отзывы, но слова вашего брата заставляют меня взглянуть на ваши поступки в несколько иной плоскости…

Тешевич молча пожал плечами, а Шурка, с деланным равнодушием, заметил:

— Не знаю, пан капитан, как поступить… Все зависит, от того, что будет поручено, и потому, я думаю, решать вам.

— Хорошо, — Вавер вздернул голову. — Я сам займусь паном Тешевичем, и надеюсь, варшавские врачи ему помогут. Так что, может быть, мы вернемся к этому разговору позже…

Улыбка вновь заиграла на лице капитана, и он снова, как ни в чем не бывало, принялся благодушно шутить…