«Очень хорошо, — сказал англичанин. — Но вы признаете, что нравственные истины необходимы для счастия человеческого рода. Как же найти их в природе? Животные воюют, убивают и пожирают друг друга; даже стихии борются со стихиями. Неужели люди будут так же поступать друг с другом?» — «О нет! — возразил добрый парий. — Каждый человек найдет правила своего поведения в собственном сердце, если у него сердце простое. Природа вложила в него этот закон: не делайте другим того, чего не хотите, чтобы другие делали вам». — «Это верно, — ответил ученый: — природа согласовала интересы рода человеческого с нашими. Однако в отношении истин религиозных, как открыть их среди стольких традиций и культов, которые разделяют народы?» — «В той же природе, — ответил парий. — Если мы будем разглядывать ее простым сердцем, мы увидим бога в его могуществе, разумности, доброте. Так как мы слабы, невежественны и презренны, этого достаточно, чтобы обязать вас чтить и любить его всю нашу жизнь, не прекословя».
«Превосходно! — воскликнул англичанин. — Но теперь скажите мне: нужно ли, открыв истину, сообщать ее другим людям? Если вы сделаете это, вас будет преследовать бесконечное число людей, которые живут в противоположном заблуждении, уверяя, что это заблуждение и есть истина и что все, что пытается разрушить ее, само является заблуждением». — «Нужно, — сказал парий, — говорить правду людям с простым сердцем, то есть людям добра, которые ищут ее, но не злым, которые не принимают ее. Истина — драгоценная жемчужина, а злой человек — крокодил, который не может украсить ею себе уши, потому что их у него нет. Если вы бросите жемчужину крокодилу, то, вместо того чтобы украсить себя ею, он захочет ее сожрать, сломает себе зубы и в гневе бросится на вас». — «Мне остается вам сделать только одно возражение, — сказал англичанин, — а именно: из сказанного вами следует, что люди осуждены на ошибки, хотя истина им необходима, ибо поскольку они преследуют тех, кто говорит им ее, то какой ученый осмелится просветить их?» — «Тот, — ответил парий, — кто сам преследует людей, чтобы научить их истине: несчастие». — «О, на этот раз, — возразил англичанин, — я думаю, что вы, человек природы, ошибаетесь. Несчастие бросает людей в суеверие. Оно подавляет сердце и ум. Чем более несчастны люди, тем более они подлы, легковерны и принижены».
«Это значит, что они недостаточно несчастны, — возразил парий. — Несчастье подобно черной горе Бембер, на границе знойного царства Лагор. Пока вы всходите на нее, вы видите перед собой лишь голые скалы, но когда вы на вершине, вы видите небо над своей головой и у ног своих — государство Кашмирское».
«Прелестное и верное сравнение!» — сказал ученый. — У каждого человека действительно в жизни есть своя гора, на которую он должен взойти. Ваша гора, добродетельный отшельник, должна была быть очень крутой, ибо вы поднялись над всеми людьми, которых я знаю. Вы, следовательно, были очень несчастны. Но скажите мне сперва, почему вашу касту так: презирают в Индии, а касту браминов так чтут? Я возвращаюсь от главы Джагернаутской пагоды, который мыслит не больше, чем его идол, но заставляет чтить себя, как бога».
«Это оттого, — ответил парий, — что брамины утверждают, будто они вышли из головы Брамы, а парии произошли от ног его. Они прибавляют еще, что однажды Брама, странствуя, попросил поесть у одного пария, и тот предложил ему человеческого мяса. С тех пор их каста почитается, а наша проклята по всей Индии. Нам не дозволено приближаться к городам, и каждый наир или рейспут может убить вас, если мы только приблизимся к нему на расстояние дыхания». — «Клянусь святым Георгием, — воскликнул англичанин, — это очень бессмысленно и очень несправедливо! Как могли брамины убедить в подобной глупости индусов?» — «Внушая с детства, — сказал парий, — и беспрестанно повторяя им ее: люди обучаются, как попугаи». — «Несчастный, — сказал англичанин, — что сделали вы, чтобы выбраться из пропасти бесчестия, в которую бросили вас брамины при рождении? Я не знаю ничего более ужасного для человека, как сделать его подлым в его собственных глазах; это значит отнять у него самое первое из утешений, ибо вернейшее из всех утешений, какое только можно найти, это углубиться в самого себя».
«Я спросил себя сперва, — ответил парий, — верна ли история бога Брамы. Только брамины, заинтересованные в том, чтобы приписать себе божественное происхождение, повествуют ее. Они, конечно, выдумали, будто один парий хотел сделать Браму людоедом, дабы отомстить париям, которые отказываются верить в святость, ими себе приписываемую. После этого я сказал себе: предположим, что случай этот истинен; но ведь бог справедлив — он не может сделать виновной касту за преступление одного из ее членов, если каста не совершала его. Но даже предположив, что вся каста париев принимала участие в этом преступлении, все же потомки не были причастны к нему. Бог не наказывает детей за грехи предков, которых они никогда не видели, как не наказывает предков за грехи правнуков, которые еще не родились. Однако предположим еще и то, что я несу теперь наказание за пария, изменившего своему богу тысячу лет назад, хотя я и не принимал участия в его преступлении. Разве может существовать что-либо ненавидимое богом, не будучи тотчас же уничтожено? Если бы я был проклят богом, тогда ни одно из насаждений моих не возросло бы. Наконец я сказал себе: предположим, что меня ненавидит бог, делающий мне добро. Я постараюсь стать ему приятным, делая, по его примеру, добро тем, кого я должен был бы ненавидеть».
«Однако, — спросил его англичанин, — как же сумели вы жить, будучи отвергнутым всеми?» — «Сперва, — ответил индус, — я сказал себе: если все враги тебе, — будь сам себе другом. Твое несчастие не превышает сил человека. Как бы ни был силен дождь, на маленькую птичку не упадет больше одной капли. Я уходил в лес и на берега рек искать пищи; однако большей частью я находил лишь дикие плоды и должен был остерегаться хищных зверей. Так я узнал, что природа почти ничего не уготовила для одинокого человека и что она связала мое существование с тем самым обществом, которое выбросило меня из своей среды. Я стал ходить тогда на заброшенные поля, встречающиеся в большом количестве в Индии, и всегда находил там кое-какие съедобные растения, которые пережили разорение того, кто возрастил их. Так странствовал я из области в область, зная, что найду повсюду пропитание на земледельческих пустырях. Когда я находил семена каких-либо полезных растений, я снова засевал их, говоря: если это не для меня, то для других. Я чувствовал себя менее несчастным, видя, что я могу делать хоть немного добра. Было одно, чего я страстно желал: войти в какой-нибудь город. Я любовался издали их стенами и башнями, необычайным стечением лодок на реках, караванами на дорогах, нагруженными товаром, и тянущимися к ним со всех сторон горизонта отрядами, которые прибывали туда из провинции, чтобы сменить стражу; шествиями посланников с их многочисленной свитой, которые прибывали из чужеземных государств, дабы сообщить о счастливых событиях или заключить союзы. Я приближался, насколько мне было дозволено, к их предместьям, разглядывая с удивлением столбы пыли, поднятые таким количеством путешественников, и я дрожал от желания, слыша тот глухой шум, какой исходит от больших городов и который на соседних полях кажется похожим на рокот волн, разбивающихся о морской берег. Я говорил себе: соединение людей стольких различных сословий, которые делают общим достоянием свою промышленность, свое богатство и радости, должно сделать из города обитель наслаждения. Но если мне не дозволено приблизиться к нему днем, то кто помешает мне войти в него ночью? Слабая мышь, у которой столько врагов, идет куда глаза глядят под прикрытием темноты. Она переходит из хижины бедняка во дворец царей. Чтобы насладиться жизнью, ей достаточно света звезд. Для чего же мне свет солнца?
Таким размышлениям предавался я в окрестностях Дели. Это дало мне столько смелости, что с наступлением ночи я вошел в город. Я проник в него через ворота Лагора. Сперва я миновал длинную пустынную улицу, вдоль которой слева и справа шли дома, окаймленные террасами и поддерживаемые сводами, под которыми находились лавки торговцев. На некотором расстоянии друг от друга я встречал большие караван-сараи, крепко запертые, и большие базары и рынки, на которых царил глубочайший покой. Приближаясь к центру города, я пересек восхитительный квартал омров, наполненный дворцами и садами, расположенными вдоль Гемны. Здесь все оглашалось звуками инструментов и песнями баядерок, плясавших на берегу реки при свете факелов. Я приблизился к воротам одного сада, чтобы насладиться столь сладостным зрелищем, но меня оттолкнули рабы, прогонявшие оттуда бедняков ударами палок. Удаляясь от квартала знати, я прошел мимо нескольких пагод моей религии, где большое число несчастных, распростершись на земле, предавалось слезам. Я поспешил убежать при виде этих памятников суеверия и ужаса. Далее пронзительные голоса мулл, которые возвещали с высоты небес ночные часы, дали мне понять, что я нахожусь у подножия какого-то минарета. Поблизости находились фактории европейцев с их беседками, и сторожа беспрестанно кричали: «Кабердар!» — «Берегись!» Затем я прошел мимо большого здания, в котором я узнал тюрьму по звукам цепей и по стонам, исходившим оттуда. Вскоре я услышал крики боли в большой больнице, откуда вывозили повозки, нагруженные трупами. По дороге я встретил воров, бежавших вдоль улиц, сторожевые патрули, гнавшиеся за ними, толпы нищих, который, несмотря на удары тростником, выпрашивали, стоя у дверей дворцов, остатки пиршества, и повсюду женщин, открыто торговавших собой, дабы иметь чем жить. Наконец, после долгого пути, я вышел: той же улицей на громадную площадь, окружавшую крепость, где живет Великий Могол. Она была покрыта палатками раджей, или набобов, его свиты и их отрядами, различающимися друг от друга факелами, знаменами и длинными палками с хвостами тибетских коров на концах. Широкий ров, наполненный водой и уставленный орудиями, окружал и площадь и крепость. Я рассматривал при свете сторожевых огней башни замка, подымавшиеся до облаков, и длинные стены, терявшиеся за горизонтом. Мне очень хотелось проникнуть туда, но большие «кари», или бичи, развешенные на столбах, отняли у меня желание вступить даже на площадь. Я оставался на одном из ее концов, возле негров-рабов, позволивших мне отдохнуть около огня, вокруг которого они сидели.