При этих словах Поль схватил ее в свои объятия и, крепко прижимая к себе, вскричал страшным голосом: «Я еду с ней! Ничто не разлучит нас!» Мы все подбежали к нему. Госпожа де-ла-Тур сказала ему: «Сын мой, если вы нас покинете, что будет с нами?»

Он, дрожа, повторил ее слова: «Сын мой… сын мой… Вы, мать… — сказал он ей, — вы, разлучающая брата с сестрой. Мы оба питались вашим молоком, оба выросли у вас на коленях, мы научились у вас любить друг друга, оба мы повторяли это друг другу тысячу раз. И теперь вы разлучаете ее со мной! Вы посылаете ее в Европу, в эту варварскую страну, которая отказала вам в пристанище, к жестоким родственникам, которые вас бросили. Вы скажете мне: у вас нет более никаких прав на нее; она — не сестра вам… Она — все для меня, богатство мое, семья моя, происхождение, все мое благо! У меня нет другого! Одна была у нас кровля, одна колыбель, и одна могила будет у нас. Если она уедет, я должен ехать с ней. Губернатор воспрепятствует мне? Но может ли он помешать мне броситься в море? Я поплыву за ней. Море будет мне не враждебнее, нежели земля. Если я не могу здесь жить близ нее, то пусть я умру у нее на главах, вдали от вас. Жестокая мать! Безжалостная женщина! Пусть этот океан, которому вы предаете ее, никогда не вернет вам ее. Пусть эти волны принесут тело мое и, бросив его вместе с ее телом на камни этих берегов, обрекут вас на вечное горе по вашим обоим погибшим детям».

При этих словах я схватил его за руки, ибо отчаяние лишало его рассудка. Глаза его блестели, пот крупными каплями выступал на пылающем его лице. Его колени дрожали; я чувствовал, что в пламенной его груди сердце бьется с удвоенной силой.

Виргиния, испуганная, сказала ему: «О друг мой, клянусь радостями нашего детства, твоими страданьями и своими, всем, что навсегда связывает двух несчастных, что если я останусь, то буду жить лишь тобой; если уеду, то вернусь, чтобы быть твоей. Будьте свидетелями мне все вы, что взлелеяли мое детство, вы, в чьих руках моя жизнь, вы, что видите мои слезы: я клянусь в том небом, которое слышит меня, морем, которое должна я переплыть, воздухом, которым я дышу и которого никогда не оскверняла ложью».

Как от солнца тает и скатывается ледяная глыба с вершин Апеннин, так растаял необузданный гнев молодого человека при звуке голоса любимого существа. Гордая голова его поникла, слезы ручьем потекли из глаз. Его мать, плача вместе с ним, обнимала его, не в силах произнести ни слова. Госпожа де-ла-Тур, вне себя, сказала мне: «Я не могу больше, сердце мое разрывается. Этому злосчастному путешествию не бывать. Сосед, попытайтесь увести моего сына. Уже восемь дней, как никто из нас не спал».

Я сказал Полю: «Друг мой, сестра ваша останется. Завтра мы поговорим об этом с губернатором; дайте отдохнуть семье, переночуйте сегодня у меня. Уже поздно, уже полночь: Южный Крест виден прямо на горизонте».

Он позволил увести себя, не говоря ни слова, и после тревожной ночи поднялся на рассвете и вернулся в поселок.

Но к чему продолжать повествование? Только одну сторону приятно узнать в жизни человеческой. Подобно шару, на котором вертимся мы, наша быстрая жизнь — только день единый, и не может одна часть этого дня получить света без того, чтобы другая не была отдана темноте.

«Отец мой, — сказал я ему, — заклинаю вес: расскажите мне до конца то, что вы начали столь трогательно. Картины счастия приятны нам, но картины несчастия поучительны. Что сталось с несчастным Полем?»

Первое, что увидел Поль, возвратясь в свой поселок, была негритянка Мария, которая, стоя на утесе, смотрела в открытое море. Он закричал ей издали, едва завидя ее: «Где Виргиния?» Мария повернула голову к молодому своему хозяину и заплакала. Поль, вне себя, повернулся и побежал в гавань. Там он узнал, что Виргиния села на корабль на рассвете, что корабль распустил тотчас же паруса и что его не видно более. Он вернулся в поселок и прошел к себе, ни с кем не говоря.

Хотя эта цепь утесов, сзади нас, кажется почти отвесной, однако эти зеленые площадки, прорезывающие их высоту, являются выступами, с помощью которых, пользуясь несколькими трудными тропинками, можно достигнуть подошвы этого пика, нависшего и неприступного, именуемого Большим Пальцем. У основания этого утеса есть площадка, поросшая большими деревьями, но настолько высоко лежащая и крутая, что она кажется громадным лесом в воздухе, окруженным страшными пропастями. Облака, которые беспрестанно привлекает к себе вершина Большого Пальца, дают там начало многим ручьям, падающим на столь большую глубину в долину, расположенную по ту сторону склона этой горы, что с вышины совершенно не слышно шума их падения. С этого места видна бо́льшая часть острова, его горы, увенчанные пиками, в том числе — Питер-Боотс и Три Груди, и его долины, полные лесов; далее — открытое море и остров Бурбонов, который лежит в сорока милях отсюда, к западу.

С этой-то возвышенности Поль увидел корабль, который увозил: Виргинию. Он увидел его больше чем за десять миль, почти черной точкой среди океана. Он оставался там часть дня, следя за ним: корабль исчез уже, но ему казалось, что он все еще видит его; а когда он скрылся в туманной дали, Поль сел в этом диком месте, где всегда бушуют ветры, которые беспрестанно колеблют вершины пальм и татамаков. Их глухой и протяжный ропот похож на дальний шум органа и наводит глубокую грусть. Там-то и нашел: я Поля, прислонившегося головой к скале и глядевшего в землю. Я был в пути с восхода солнца; мне стоило большого труда уговорить его спуститься и вернуться к своим.

Я привел его, наконец, к жилищу; и первым его действием при виде госпожи де-ла-Тур была горькая жалоба на то, что она его обманула. Госпожа де-ла-Тур сказала нам, что так как в три часа поднялся ветер и корабль был готов сняться с якоря, то губернатор в сопровождении части своих чиновников и миссионера явился за Виргинией в паланкине, и что, несмотря та ее доводы, на ее слезы и на слезы Маргариты, все кричали, что это делается ради общего блага, и увели ее дочь полумертвой.

«Если бы я простился с ней, — сказал Поль, — я был бы теперь спокоен. Я сказал бы ей: «Виргиния, если за то время, что мы росли вместе, у меня вырвалось какое-нибудь слово, которое оскорбило вас, то, прежде чем навсегда покинуть меня, скажите, что прощаете меня». Я сказал бы ей: «Так как мне не суждено более увидеть вас, прощайте, моя дорогая Виргиния, прощайте. Живите вдали от меня довольной и счастливой». И, видя, что его мать и госпожа де-ла-Тур плакали, он сказал: «Ищите теперь кого-нибудь другого вместо меня, чтобы осушить слезы ваши!» Потом он удалился от них со стоном и стал блуждать по поселку. Он обходил все места, которые были наиболее дороги Виргинии. Он говорил ее козам и козлятам, которые, блея, шли за ним: «Чего просите вы у меня? Вы больше не увидите со мной ту, которая кормила вас из своих рук». Он побывал у места отдыха Виргинии и, видя птиц, которые порхали кругом, воскликнул: «Бедные пташки! Вы уже не полетите навстречу той, которая была доброй вашей кормилицей». Видя Фиделя, который, обнюхивая землю, бежал перед ним, он вздохнул и сказал ему: «О! ты никогда больше не отыщешь ее». Наконец он сел на скалу, где накануне говорил с ней, и при виде моря, в котором скрылся из глаз корабль, увезший ее, залился слезами.

Между тем мы шли за ним, шаг за шагом, боясь какого-нибудь пагубного следствия возбужденности его рассудка. Мать и госпожа де-ла-Тур просили его в самых нежных выражениях не увеличивать их горя своим отчаянием. Наконец последней удалось успокоить его, называя именами, наиболее способными поднять его надежды. Она называла его сыном, дорогим своим сыном, зятем своим, тем, кому она предназначает дочь. Она уговорила его вернуться в дом и принять немного пищи. Он сел за стол вместе с нами, рядом с тем местом, которое занимала подруга его детства, и, словно она еще была здесь, он обращался к ней и предлагал ей блюда, которые были, как он знал, наиболее приятны ей; но едва лишь он замечал ошибку, как принимался плакать. В следующие дни он собрал все, что лично ей принадлежало, — последние букеты, которые она носила, кокосовую чашку, из которой она обычно пила, и, словно эти оставшиеся вещи друга были величайшими драгоценностями мира, он целовал их и носил на груди. Амбра не дает аромата слаще тех предметов, к которым прикасалось любимое существо. Наконец, видя, что его горе увеличивает горе матери и госпожи де-ла-Тур и что нужды семьи требуют постоянного труда, он принялся с помощью Доминга поправлять сад.