МАТЬ. Мустафа! Мустафа!
Крики птиц.Мустафа!
ЛАХДАР. Он все еще там. Он ждет меня в этом мире, а я жду его в мире ином. Всю нашу жизнь мы только и делаем, что прощаемся.
МАТЬ(по-прежнему в гипнотическом состоянии). Мустафа! Мустафа!
Крики птиц.ЛАХДАР. (Вторит ей эхом.) Мустафа!
Зловещие крики птиц, переходящие в весенний щебет. Сумасшедшая предается своим мыслям, опустив голову, потом раздается ее голос, легкий и ломкий, его подхватывает невидимый <b>хор</b> плакальщиц.МАТЬ (присев на корточки перед апельсиновым деревом, поддерживающим Лахдара).
<b>Хор</b> плакальщиц издает крики птиц и подхватывает предыдущую строфу, затем начинается диалог между <b>Лахдаром</b> в агонии и <b>матерью Мустафы</b>.МАТЬ (начиная неуверенно кружить возле Лахдара).
ЛАХДАР.
Невидимый мужской <b>хор</b> подхватывает в отдалении.ХОР.
МАТЬ (хочет бежать, но спотыкается и падает).
«Электро-шок! Электро-шок! Электро-шок!» — кричит громкоговоритель, между тем как все дерево освещается молнией, и в тот же момент звучит зловещий крик птиц.Смеются надо мной, смеются…
Пока <b>мать Мустафы</b> устремляется со сцены, весь <b>хор</b> повторяет.ХОР.
Слышится свист ветра; <b>Лахдар</b> последним усилием крепко вцепляется в дерево.ЛАХДАР.
Свет гаснет. Ветер свистит все сильнее. Это ветер смерти. <b>Торговец</b> со своей тележкой появляется на сцене, в слабом освещении. <b>Лахдар</b> и дерево погружаются в темноту.ЛАХДАР.
Темнота. Свет. Долгие удары гонга. Спящий у стены <b>Торговец</b>. <b>Лахдар</b>, прислонившийся к дереву.Эй, соня!
ТОРГОВЕЦ(не подымая головы). Болтай сколько хочешь, мой мальчик. Я не верю ни в каких призраков. Можешь прятаться за деревьями. Я миновал возраст страха.
ЛАХДАР (сквозь зубы).
Однажды он загулял по кабакам в компании пьяниц и убийц. Все они волочились за одной иностранкой, очень красивой и образованной, такой красивой и неприступной, что друзья моего отца дрались всю ночь напролет, чтобы пробиться сквозь толпу и подобраться поближе к тому роскошному отелю, где любовник назначил ей свидание. Моего отца пожирали ярость и досада, он следовал по пятам за этой женщиной, чьи любовные похождения вызывали всеобщий интерес, но вынуждали держаться на почтительном расстоянии. В тот день он был жестоко ранен в лицо бритвой, которую какой-то старик бросил в него из окна, пока отец поджидал эту равнодушную куртизанку, и теперь густая горячая кровь била из него пульсирующей струей, попадая на бороды друзей. А из меня рвался душераздирающий крик — только так я мог выплеснуть стыд и отречься от бесконечных страстей отца, потому что я едва родился и кричал по утрам и вечерам, словно желая публично заклеймить этого недостойного человека. Он брал меня на руки, чтобы продемонстрировать предмету своей досады и ненависти — этой иностранке, которая появлялась в окне поздним вечером, когда я хотел спать и исходил ором из глубин отцовской страсти… Наконец она спустилась быстрым шагом, иностранка собственной персоной, явив свое нечистое лицо и жесты, за которыми толпа следила, как за диковинным ритуалом, женщина, от которой пахло незнакомыми духами, и обвила меня руками, и я вдыхал в себя аромат самой тяжелой и прекрасной из ее грудей (мне казалось, что у нее их много, в то время как у моей бедной матери было всего две), а мой отец, окруженный другими людьми, которые останавливались, привлеченные столь необычайным зрелищем, застыл перед иностранкой, с улыбкой ласкающей меня, и погрузился в молчание, которое наполняло меня угрызениями совести и ревностью, меня, шестилетнего ребенка, глубоко потрясенного отцовской страстью, меня, ставшего самым яростным соперником отца, хотя у меня еще не было всех зубов, меня, который так никогда и не смог смириться с тем, что иностранка исчезла, а моего отца принесли в одеяле, когда я играл на улице с Неджмой — Неджмой, дочерью иностранки, которую похитил мой отец.