Но — два проспал, а три еще осталось! Вот они, сидят, стоят — такие же, как утром… Нет, не совсем такие, переговариваются между собой, негромко так, вполголоса, но, сразу видно, обсуждают Абдулу, даже руками на него порой показывают, словно по статям разбирают. «Вот и спи при них!» — Абдула резко поднялся. Ну, туалет, умылся, минут пятнадцать одолел. А дальше? Ведь до семи еще так далеко!..

Откуда их столько? Если по группе в час, выходит восемь групп, да по пятнадцать человек на группу — выходит сто двадцать человек. Где она только их берет? Хотя, если восемьдесят семь убитых, то раненых должно быть в четыре-пять раз больше, вот и получается, как ни крути, четыреста. Если они будут вот так, по сто двадцать в день приходить, то дня на три их точно хватит. Ну, ладно, а потом? — «Э, про «потом» пусть эта стерва голову себе ломает!..» — Абдула выбросил эти подсчеты из головы.

Он вспомнил, как собирался играть с самим собою в шашки-шахматы, но дело не заладилось. В субботу вечером и в воскресенье играл на мониторе, неплохо было, — Абдула вообще неплохо играл в шахматы, средний уровень компьютера обыгрывал, хоть и не без труда. Но монитор с компьютером — это одно, а если без него? На мониторе и другие игры — сколько хочешь. Трехмерных с «терминаторами» и стрельбой, конечно, нет, но есть другие: Абдула еще не разглядел, какие именно, но тех, которые из Виндоуза, полный набор. Абдуле особенно нравился «сапер», еще на воле готов был ковыряться с ним часами, так навострился, что, бывало, меньше чем за 120 секунд находил все бомбы.

Но это если монитор включен, а тогда и без «сапера» найдется, чем заняться. Главное, вот сейчас, — а как? Фигурки можно вылепить из хлеба, это легко, но доску чем расчертишь? — Казалось бы, такой пустяк — доску расчертить, а получалось, нечем. Стол есть, поверхность подходящая, но линии чем, клубничным джемом, что ли, наносить? — Ведь ничего другого в камере не сыщешь!

Абдула с досадой представил, как будет липнуть клубничный джем, мазаться на пальцы, на фигуры… — нет уж. Попробовать нарвать квадратики из полотенца, поаккуратнее, прикрепить хлебным мякишем, в «шахматном порядке»?

Попробовал, восторга не испытал: мнутся, загибаются, отрываются… Ну, если постараться, можно и привыкнуть. Все равно, делать больше нечего. Теперь фигуры: булочки все одного цвета, надо за ужином хлеба ржаного в меню отыскать, если найдется… А если нет, придется вместо цвета выдумать для фигур разные формы… Скажем, одни плоские, другие круглые. Или круглые и квадратные. Э, все равно, нехорошо, путаться буду. Ну, тогда сначала шашки, легче будет разбираться. Потом уже за шахматы возьмусь. Времени много, спешить некуда… Стоп, кажется, придумал: бумагу можно слегка размочить, скатать из нее жгутики и такими жгутиками-колбасками выложить решетку, вот и получится доска! Черные клетки нашлепками из той же бумаги отметить, и все, играй! Здорово!

Абдулла тут же принялся за дело. Главная трудность — не перемочить, чтобы бумага не стала растворяться. С нескольких попыток удалось найти более-менее подходящую пропорцию, скатать и выложить два жгутика углом, но пока пробовал следующий, самый первый высох и начал рассыпаться в порошок. Вот тебе и на!

Ладно, придется просто расположить в шахматном порядке хлебные нашлепки. Тоже неплохо: чем не доска?

Возня со жгутиками и с хлебным мякишем напомнила Абдуле про «клейстер»: так люди, посидевшие в советских тюрьмах, называли особый клейкий материал, который умельцы производили там из черного хлеба. Хлеб для этого жевали, потом прожеванную кашицу протирали ложкой сквозь марлю или ткань и то, что получалось, размазывали тонким слоем по листу бумаги и вешали сушить. Подсушивали не до хрупкости, а все еще пластичный материал сминали, разминали и лепили из него всевозможные поделки: брелки, чаще всего в виде туфелек-мокасинов, те же «зари», то есть игральные кости… На мокасины наносили аккуратный узор из мелких обрезков соломы, а солому добывали из метелки, которая имелась в каждой камере: одной соломинки хватало на множество поделок. Подсохнув окончательно, клейстер становился твердым, как камень, и практически вечным: Абдула видел такие мокасинчики у «сидельцев», завершивших свой срок в советских тюрьмах добрых двадцать лет назад.

Да, «зари» бы из клейстера слепить, вот бы получилось развлечение! Играл бы сам с собой на визитеров: Абдула с удовольствием представил, какие у них будут рожи, когда он поставит на кон кого-нибудь из них — вот, скажем, этого, потолще. Стоит, на Абдулу кивает, что-то соседу говорит, а подойти сейчас к нему и крикнуть: «Эй, я тебя проиграл! Теперь придется тебя зарезать!» Ха-ха!

Но это точно надо клейстер: просто из хлеба слепишь, тут же рассохнутся, раскрошатся, развалятся… И чем на них очки прикажешь выцарапывать, ногтями? — Не получится. Не видно будет. На клейстере как раз бы получилось хотя бы цифры нацарапать, хоть римские, хоть арабские… Вот именно, «арабские»… Даже цифрами нашими пользуются, а туда же: «Наша культура! цивилизация!»…

Как уже отмечалось, Абдула в подобных случаях от арабов себя не отличал.

Однако клейстера тут не сделать: никакой тряпки в камере не найдется, чтобы процедить… А если не процеживать, просто пожевать немного и потом налепить?.. На что? — Бумаги нет, эта, от полотенца, растворится… Прямо на стену, на окно? — Нет, пачкать окно Абдуле не захотелось, давай на стену что ли…

Вынул из-под заслонки свежую булку, смял небольшой кусочек, прожевал слегка, ляпнул на стенку: ну, что? А вот что: кусочек прямо на глазах набух дополнительной влагой и вдруг всосался в стенку с ясно различимым всхлипом, как прежде мыльная пена на полу ванной или брызги кофе здесь, в камере.

Вот тебе и раз! Хорошо хоть, на столе нашлепки… Да нет, нашлепки тоже! Повлажнели на глазах и так же быстро, на глазах, всосались! На влагу, сволочь, реагирует! Ну, стерва! Ну, гадина!.. — Абдула чуть не заревел от злости. Хотя, чего реветь? Разве ты раньше об этом не догадывался, еще когда окошко думал, чем занавесить? — напомнил себе Абдула. — Но тогда еще более досадно, что забыл, дураком себя выставил… — Он раздраженно зашагал взад и вперед. Только тем и утешился, что за всеми этими занятиями-размышлениями время визитеров почти что истекло.

Абдула смахнул прямо на пол мятые бумажные квадратики от неудачной шахматной доски: сами пусть убирают, раз такие умные! — и повалился на кушетку.

Спать не хотелось, а хотелось просто себя жалеть. Этим Абдула и занимался, пока чуть не над ухом у него не прозвучал знакомый ровный голос:

— Сегодня тебя можно поздравить с первым юбилеем, Абдула. Прошла почти неделя, как ты здесь. Завтра пойдет вторая. Их у тебя будет еще много, Абдула! Спокойной ночи…

«Да, их и вправду может оказаться слишком много… — подумалось Абдуле. — Не дай бог, я действительно останусь тут на полвека, тогда… — он по привычке быстро сосчитал: — по пятьдесят две недели в год, за пятьдесят лет получится две тысячи шестьсот недель… И семь недель еще по дню на год накинуть, и високосных, начиная с этого… Нет, в этом году февраль уже прошел, значит, от високосных добавится еще двенадцать дней, без двух дней две недели… Да еще день на пятидесятый год… Всего выходит без одного дня две тысячи шестьсот девять недель».

Цифра получалась удручающей…

Абдула уже как будто бы привык ничему тут не удивляться, и все же утро вторника с самого начала показалось ему необычным. В девять часов, как ожидалось, монитор исправно погас, растворилась в своей неимоверной прозрачности стенка ванной, отключились спортивные тренажеры, намертво прильнули к стене рукояти эспандера: там ведь под ними еще углубления, в которые они утапливаются, нипочем не ухватишь, если неподвижны! Все предусмотрела стерва! Хорошо хоть, шведскую стенку не догадалась на день внутрь втягивать!.. Абдула подошел к ней, потрогал: как всегда, разминаться на глазах у визитеров, изображать им обезьяну Абдуле не хотелось.

Но дело в том, что никаких визитеров не было! Стенка-стекло, вроде бы пару раз нерешительно мигнув, — Абдула не уверен был, правда ли видел или почудилось, — так и осталась непрозрачно-салатовой. С чего бы это, неужто поломалась?!.. — Слишком поспешно радоваться Абдула не торопился: кто их там знает, что они задумали, — а уже минут через пять с удивлениием обнаружил, что радоваться, собственно, особо нечему!