После обеда и молитвы, — если точнее, помолился он перед обедом, близкая встреча с сатаной располагала к благочестию! — Абдула немного походил — для пищеварения, немного послушал музыку: на кино времени бы не хватило, — а потом прилег: хорошо бы поспать подольше, пока «там», — он кивнул на «зазеркалье», — будут тусоваться очередные придурки…

Уснул он сразу, но проспал не больше часа, проснулся ровно в два: обидно, шума никакого, самолеты не летают, — уик-энд, суббота, а сна больше ни в одном глазу!

«Ладно, — подумал он, садясь и потягиваясь на кушетке, — посмотрим, что там еще эта стерва приготовила!» — ему это уже было даже любопытно.

Но «стерва» ничего нового на этот раз не приготовила: ту самую площадку, что и утром, в тех самых декорациях заполнила такая же точно группа детей и подростков, таких же расхлябанных и таких же упитанных. Их можно было бы принять за тех же самых, но, поискав глазами, Абдула не обнаружил среди них ни желтоглазого Мигеля, ни дерзкой девчонки, ни пухлого панка: другие панки были, целых три, но выглядели по-другому.

Задирать и заговаривать с ними Абдула поостерегся, и три часа прошли для него довольно скучно: ребята то обращали на него внимание, толпились у стекла и что-то там кричали, — Абдула подчеркнуто не слушал, — то расходились-разбивались по своим группкам и занимались чем-то своим: толкались, перекрикивались, бегали взапуски, пили колу, жевали чипсы…

Минут на сорок, — сытный обед располагал, — Абдула укрылся на унитазе, остальное время тоже как-то прожевалось и растворилось. Погасло, наконец, стекло, дети скрылись. 05:02 РМ, два часа до ужина.

«Стерва» появилась в «зазеркалье» в 05:07, ровно через пять минут. За это время поле зрения за стеклом ограничили, скрыв легкомысленные декорации, развесили темно-коричневую драпировку, покрыли ею пол, и перед глазами Абдулы снова было то небольшое помещение, в котором «стерва» появлялась чаще всего.

— Да, дети… — вздохнула она. — Послушай, Абдула, ты никогда не планировал взорвать какую-нибудь школу или детский садик?

Абдула возмущенно смолчал, и она продолжала:

— Это же так просто, не нужно даже никакой взрывчатки… Подучил какого-нибудь несмышленыша, чтобы пробрался в кухню, незаметно открыл конфорку… С этим даже пятилетний справится… А потом приходит в кухню повар, чиркает чем-то или просто включает свет, и — ба-бах!

Кимберли картинно вскинула руки, широкие рукава платья упали, обнажая руки до локтей. Потом руки снова опустились.

— Ладно, не жалей… В жизни не все выходит, как хотелось бы…

Она прошлась взад и вперед. Абдула по-прежнему молчал.

— Ну, хорошо, — снова заговорила она. — Сейчас тебя опять придут смотреть работники нашей тюрьмы, те, кто не смог вчера… Люди они, как ты мог уже убедиться, спокойные. Не поручусь, конечно, в их симпатиях к тебе, скорее, наоборот. Но, к счастью, между вами будет вот это вполне надежное стекло. К тому же среди них нет ни одного, кто лично пострадал бы от твоих… будем говорить прямо, Абдула: твоих преступлений. Пострадавшего я бы и не стала нанимать, чтобы не давать повода подозрениям в предвзятости… Так что ты можешь чувствовать себя в полной безопасности. Никто из них тебя не тронет, никто даже не спросит ни о чем, как спрашиваю я: Абдула: зачем ты убил мою маму?

Утром в воскресенье за стеклом возникло то же небольшое, задрапированное тканью помещение, в котором Кимберли появлялась чаще всего.

На этот раз она там находилась не одна, с ней был высокий немолодой мужчина с залысинами на все еще пышной седоватой шевелюре и в очках. Лет ему было хорошо за шестьдесят, но выглядел, как водится у гяуров, он очень свежим и моложавым. В правой руке он держал большую изогнутую трубку, но в рот ее не клал, зажимая большим пальцем чашечку, и было ясно, что табака в ней нет либо он не горит.

В помещении имелось два удобных полукресла, но оба, и Кимберли, и ее спутник, не сидели, а стояли вполоборота друг к другу и к Абдуле.

— Вот Абдула, папа, — сказала Кимберли, указывая рукой в сторону стекла.

Мужчина начал было какую-то фразу по-арабски, но с таким жутким акцентом, что сам смутился и умолк на полуслове. Абдула, даже если бы знал арабский гораздо лучше, все равно бы ничего не понял. Мужчина, а собственно мистер Барлоу, сделал шаг в сторону стекла и заговорил уже по-английски:

— Я хотел вас спросить, Абдула: почему вы так озлобились?

Абдула ничего не отвечал, и мистер Барлоу после короткой паузы продолжил:

— Неужели у вас не нашлось бы иного выхода, нежели закончить свою жизнь… вот здесь?.. — он обвел рукою с трубкой камеру Абдулы.

— Нет, я конечно, понимаю, — продолжал мистер Барлоу, — у вас наверняка было ужасно тяжелое детство: война, бомбежки, скорее всего, голод… Вам было тяжело…

«Что ты знаешь, что значит: «тяжело»?» — со злобой подумал Абдула.

— Я вовсе не хочу равняться с вами, но, знаете, мое детство тоже было несладким… По-своему, конечно, — без голода и бомб, но с вечно пьяным отцом… Для ребенка это, может, не намного лучше бомбежки.

Абдула ничего не отвечал, но мистер Барлоу, как видно, вовсе не нуждался в ответных репликах. Речь его текла спокойно, без долгих запинок: сказывался, очевидно, преподавательский опыт.

— Мы жили в Абердине, в Шотландии, — говорил он. — Моя мама шотландка, а папа шотландцем не был, но пить пытался, как шотландцы, а это безнадежная затея: нужно быть шотландцем, чтобы пить по-шотландски…

Абдула не знал, как пьют шотландцы, но помнил, как пьют русские, и потому не мог не согласиться, что в таких делах ни в коем случае нельзя недооценивать генетики и национальных традиций. Вот взять, к примеру, анашу (русские почему-то называли ее «план»). В тех странах, откуда родом Абдула, ее испокон веков употребляли все, от мала до велика, и курили, и даже плов, случалось, посыпали — и ничего, никто с ума от этого не сходил!

Сам Абдула тоже пару раз побаловался, еще в детстве, но ничего особенного не почувствовал. Ему так и говорили: надо «прикуриться», но специально «прикуриваться» как-то не захотелось, и Абдула так и остался в стороне от этого увлечения. Он мог иногда сделать затяжку-другую, чтобы поддержать компанию, как непьющий европеец может чокнуться с друзьями, но сам об анаше не вспоминал. И все соплеменники Абдулы относились к ней так же спокойно: при случае покурят, но всю свою жизнь завязывать на конопле никто не станет!

Исключения бывают, как не бывать, но уж никак не больше, чем в Европе пьяниц!

А что случилось с этими «культурными» и «цивилизованными», едва они дорвались до той же анаши и прочего, чем на Востоке всегда умели только баловаться? Какая пошла у них повальная наркомания! Сколько жизней искалеченных, сколько судеб покореженных! Какие меры драконовские принимают, сколько людей по тюрьмам сидят только потому, что нашлось в кармане чуть больше этой самой анаши, чем разрешил какой-то там Верховный Cуд?! Кстати, меньше бы запрещали, меньше бы употребляли: никто не стал бы специально по школам малышне бесплатно дозы раздавать, чтобы создавать себе клиентуру. Невыгодно бы было. А так — отдача докатилась и до самого Востока: на родине у Абдулы сегодня сельскохозяйственное производство прекратилось почти полностью, крестьяне выращивают продовольствия ровно столько, чтобы самим хватило, а все остальное засевают коноплей и маком: так гораздо выгоднее! Да что там — «выгоднее», иначе там сегодня просто не проживешь! «И вот теперь, по-ихнему, выходит, что мы — наркодельцы, а эти свиньи — пострадавшие?! У, зар-разы!» — Абдула едва сдержался, чтобы не зарычать.

Мистер Барлоу тем временем рассказывал, как ему приходилось прятаться от пьяного отца в углах пустынных комнат: дом у них был большой, достался от шотландских предков матери, но не обставленный как следует и неотапливаемый, холодный.

Однажды, когда папаша слишком сильно разбуянился, пришлось залезть даже в каминную трубу (для маленьких ног Дэнниса там нашлись достаточно удобные выемки-опоры) и проторчать там, коченея, чуть не два часа, пока родитель не угомонился.