Ольга ступала как во сне, когда впервые пошла с ним к реке. Юзеф, смеясь, рассказывал ей о каком-то случае из детских лет. Ольга слышала только звук его голоса и торопливые удары своего сердца. Ей казалось, что она идет сквозь теплую золотистую мглу. Это и было счастье. Красная Армия всем принесла освобождение и возможность новой жизни — но больше всех ей, Ольге. Ведь если бы не это, в деревне не было бы школы и не приехал бы Юзеф. Она даже испугалась при мысли, что могла не знать Юзефа, не встретить его. Возможно ли это? Нет, нет…

Они разговаривали о детском саде. Да, да, как только придет ответ, сейчас же откроется детский сад, и Ольга будет помогать там. Она теперь уже сама не знала, что ее больше увлекало — детский ли сад, или возможность работать через стенку от Юзефа, встречаться с ним ежедневно…

У него были приятные прохладные руки и горячие губы. Ольгу подхватила волна радости. У самых ее глаз чудесные глаза Юзефа, на губах его губы.

Она даже нравилась ему. А главное, темные глаза девушки так явно ждали поцелуя, темноволосая голова склонялась таким покорным, полным преданности движением для того, чтобы он погладил ее. Он привлек ее к себе и почувствовал, что в ней нет ни одной мысли, ни одного чувства, которые не принадлежали бы ему. Он знал, что одним добрым словом, одним поцелуем мог осчастливить эту влюбленную девушку, — так почему же не осчастливить ее? Она была мила, недурна собой. У него стало светло на душе: он любил, когда кто-нибудь был счастлив.

У Ольги замирало сердце. Неужели это возможно? Неужели нет границ, нет конца счастью? Неужели может быть еще лучше, чем тогда, когда она стояла у школьной стены, глядя на любимое, чудесное лицо Юзефа!

В деревне вскоре заметили, что с ней происходит. И Мультынючиха воспользовалась первым же случаем, чтобы прицепиться к Ольге.

— В школу бежишь?

— В школу.

— Как бы ты, девка, чего себе не набегала…

Ольга подняла на нее изумленный взгляд.

— Что?

— Ну чему ты так дивуешься? Учитель-то женатый, ты разве не знаешь?

Ольга рассмеялась и, уходя, махнула рукой. Баба с минуту смотрела ей вслед, потом пожала плечами и сплюнула.

— И что это творится! — негодующе сказала она сама себе.

А Ольга все смеялась, ускоряя шаги. Разумеется, она знала об этом, знала, что в городе у него жена и ребенок. Он не любил жену и сразу рассказал об этом Ольге: был молод, глуп, вот и женился. Нет, нет, он не любит ее, даже не привязан к ней. Вот только ребенок… Да ведь Ольга и не хочет, чтобы он женился на ней. Она ничего от него не хочет. Только бы можно было смотреть на него, чувствовать, как сердце замирает от восторга, как мир утопает в золотом тумане.

Когда она вошла в сени, ее окликнул Овсеенко:

— Получен ответ…

— Ну? — перебила она его.

— Прислать никого не могут.

Лицо девушки омрачилось.

— Зато в Луцке открываются курсы. Придется послать туда кого-нибудь из деревни. У нас будут свои квалифицированные силы, тогда можно будет открыть детский сад.

— Так как же быть? — спросила она огорченно.

— Созовем собрание, пусть решают.

И вот решили: Ольгу и Соню Кальчук послать на курсы руководительниц детских садов, Параску и Олену — на курсы санитарок.

— Что это, бабы в доктора пойдут теперь? — дивилась Мультынючиха.

— Аптечка тут будет на случай, если кто-нибудь поранится… или еще что…

— Вот как моя мама, когда у них нога болела, — вздохнула Петручихина Олеся.

— Да мало ли что может случиться!

— Это-то верно. Так уж пусть их едут.

Параска сама заявила, что хочет ехать. Некоторые удивлялись.

— Девки едут — еще так сяк. Но чтобы баба? Мужика оставлять?

— Что ей мужик? Детей у них нет, может и ехать.

— Все-таки… Чтобы баба да вдруг летела невесть куда.

— Теперь не те времена, — резко отрезала Паручиха. — У бабы те же права, что и у мужика.

— Про права разговору нет, а только чудно.

— Вовсе не чудно. Должны теперь сами о себе заботиться. Если кто тяжело заболеет — повезут в больницу. Однако и на месте помощь нужна.

Ольга стала поспешно собираться на курсы.

— Едешь, Оленька? — спросил Юзеф. — Будешь скучать по мне, хоть немножко?

Он это спросил так просто: надо же было сказать что-нибудь приятное этой милой, влюбленной девушке!

Она прижалась к нему.

— Я вернусь.

Она не думала о разлуке. Ведь будет ли она здесь, или в Луцке, ее сердце будет полно Юзефом, и высоким заревом будет пылать сладчайшая радость, что он существует. Все так же она будет ходить в золотом тумане и так же все кругом будет благоухать, золотиться, волноваться, как цветущий луг. Два месяца пролетят быстро, — а потом она уже будет каждый день бывать в доме, где живет Юзеф, где он работает, откуда освещает собой мир.

Едва они уехали, как в деревне разразился скандал. Кто-то мимоходом упомянул Овсеенко о помешанном отце Макара. Овсеенко сразу заинтересовался:

— Что такое?

Он долго не мог понять, в чем дело. В деревне вообще удивлялись тому, что Овсеенко иногда не понимает самых простых, самых обыденных вещей. Макар угрюмо смотрел на него и неохотно, выдавливая из себя слова, объяснял:

— Да что ж… Вот уже лет пять, а то и больше… Не могу же я его держать в хате. Он еще детишек поубивает или еще что. И под себя ходит… Вот и живет в хлеву.

Овсеенко быстро накинул на плечи пальто. За ним и Макаром шла целая толпа. Переправились через непролазную грязь двора. Макар долго возился с огромным замком. Из-за стены раздался хриплый стон. Люди не шелохнулись, они уже давно к этому привыкли, но Овсеенко содрогнулся, словно его ожгло.

Щелкнул ключ, низкая дверца отворилась со скрипом. Из черной пасти хлева пахнуло невыносимым смрадом. На соломе что-то зашевелилось. Овсеенко, преодолевая охвативший его ужас, подошел поближе, ухватился рукой за балки.

На соломе лежал человек. От его рук шла цепь к вбитому в стену крюку. С мертвенно-бледного лица, поросшего рыжими клочьями бороды, на Овсеенко глянули мутные, сумасшедшие глаза. Из горла старика вырывался жалобный птичий писк.

— На цепи, — глухо, не своим голосом выговорил Овсеенко.

— На цепи, — хмуро подтвердил Макар. — Раньше я его веревкой связывал, ну только он веревку обрывал… Вот и пришлось на цепь, чтобы беды не вышло.

— Он уже не раз срывался, убегал в деревню, — подтверждали бабы.

— Курасовой Соньке голову камнем расшиб…

— У Павла окна поразбивал, и сам так покалечился, что уж думали — конец ему.

Скорчившееся на соломе существо шевельнулось и застонало. Овсеенко почувствовал, что у него волосы на голове зашевелились. Он обернулся к Макару:

— Дикари! Дикари! Почему вы не отдали его в больницу?

Макар пожал плечами:

— В больницу? Как же, мало я в город ездил, чтобы его отдать? Места, говорят, нет. Сколько раз ездил!

— А как же! — вмешался Павел. — Я сам его возил. Простояли мы целый день перед больницей, только и всего. Там ему еще солнце в голову ударило, — так бесновался, что страх…

— Это ваш отец?

— Отец, — подтвердил Макар. — Больше пяти лет болеет. А раньше работал, хозяйствовал… И с чего это приключилось с ним, такая ведь беда?.. И не живет и не умирает…

— Надо немедленно везти его в город, в больницу, — сурово сказал Овсеенко.

— А разве примут?

— Примут! Теперь всех принимают, я знаю, — засвидетельствовал Семен. — Новые палаты открыли, место есть.

— Тогда что ж, тогда повезем, — Макар оглянулся на жену. — Только вот подумать надо, когда…

Овсеенко даже задрожал от негодования.

— Как когда? Сегодня, сейчас же! Запрягать лошадь и ехать!

— Пять лет тут сидел, ничего не случится, если еще дня три посидит… У меня сегодня…

— И слушать не хочу, что у вас сегодня! Запрягать немедленно!

Овсеенко был вне себя от гнева. У него дрожали руки. Он холодел, глядя на прикованный к стене призрак человека, от которого несло ужасающим смрадом.