— Я помню это место, — заметил Тито Вецио, — я бывал там несколько раз, когда учился в Афинах. Оно действительно прелестно, окруженное померанцевыми и оливковыми деревьями, точно жемчужина, обрамленная нежным перламутром.

— Не правда ли, это маленький Элисий.[144] Судьба была слишком жестока, навсегда лишив меня моей чудесной родины. Земля наша, осчастливленная животворным сиянием Гелиоса, вдруг покрылась мраком, солнце померкло и скрылось, так же как и наша свобода. Памятники незабвенных дней Марафона и Саломина,[145] увы, заброшены. Богиня Ника разорвала свои цепи и покинула священный Акрополь. И кажется, что останки Мильтиада, Леонида, Фемистокла[146] восстают из своих могил и презрительно отворачиваются от молодого поколения, не способного подражать им.

Теперь иностранцы приходят любоваться нашими колоннами, статуями, картинами, наслаждаются прелестями нашей весны, пьют наше вино, свивают себе венки из наших роз, ведут ученые споры в портиках и лицеях, а нас угнетают и притесняют. Мои выродившиеся соотечественники, гордые тем, что преподают науки приезжим аристократам, не чувствуют, что они за сестерции продают славу своей родины. Ты, надеюсь, извинишь бедную гречанку, которая не может не скорбеть о судьбе своей несчастной родины. Дочь старого патриота, который едва избежал смерти во время резни в Коринфе,[147] я часто оплакивала прекрасные времена свободы нашей милой родины. Тогда я еще даже не предполагала, какие испытания готовит мне судьба. В то время, когда Греция еще была свободна, мой отец был богат и занимал почетное положение среди своих сограждан. Не имея других детей, кроме меня, он употребил все свои силы, чтобы дать мне самое лучшее образование. Он не был сторонником нынешних методов воспитания, когда девушку готовят лишь для жизни в гинекее. Он воспитывал меня так, как воспитывали своих дочерей великие мужи прежней Греции, когда на весь мир гремели имена Сафо[148] и Коринны. До пятнадцати лет я занималась изучением трудов наших лучших историков, философов и поэтов. Во время праздников с хором веселых девушек я гуляла по берегам Илиса, мы пели гимны и хвалебные песни, танцевали и убирали себя венками. Ах, какая чудная была жизнь. Я невольно останавливаюсь на этих воспоминаниях. Ты прости меня.

Но, увы, вскоре меня постигло страшное бедствие. В один роковой день октября происходило торжество в память скорби великой матери Деметры. Желание отца чтобы я участвовала в этом торжестве, погубило нас обоих. Ему это стоило жизни, а мне свободы. Между тем обманчивая фортуна не предвещала ничего дурного. Солнце сияло на безоблачном небе, цветы, деревья, люди в своих нарядах создавали замечательное, праздничное настроение. А на море была засада. Едва мы дошли до подножья гор, как разнесся слух, что какие-то подозрительные галеры лавируют между островами неподалеку от побережья. Некоторые говорили, что это финикийские купцы, другие думали, что римская эскадра, но были такие, которые положительно утверждали, что галеры принадлежат морским разбойникам. Все эти предположения и слухи не возбуждали у нас ни малейшего интереса. И только один старый рыбак напомнил нам слова знаменитого оракула[149] «Женщины в Полиасе испугаются при виде весел». Увы, мы не обратили на эти слова никакого внимания, не послушали доброго старика. Верно сама судьба вела нас к гибели, мы весело и беспечно шли вперед. И, совершив мистерии,[150] мы возвращались маленькими группами, неся скромные венки из целомудренника и сосны. Наши головы были убраны цветами, посвященными Персефоне.[151] Не подозревая о грозившей нам опасности, мы торжественно распевали священные гимны. И вдруг, словно из-под земли выросли какие-то люди, свирепого вида, обвешанные оружием с ног до головы. Они нас окружили. Отцов, мужей, братьев, сопровождавших нас, они беспощадно убивали, и я сама видела, как испустил дух мой добрый отец, желавший защитить меня своей грудью. Я не смогла перенести этой страшной картины и упала без чувств.

Когда я пришла в себя, то увидела лишь небо и море. Я была на галере, меня куда-то везли. Нас, пленниц, захваченных пиратами в Галимусе, было двенадцать. Удостоверившись в страшной действительности, мы пришли в полное отчаяние. Но главарь пиратов пустился на коварную хитрость, и стал уверять нас, что мы будем немедленно освобождены, если за нас заплатят самый незначительный выкуп. Злодей не решался сказать, для какой цели мы предназначались. Многие из нас могли бы отчаяться до предела и предпочли бы самоубийство ужасному рабству.

Нас высадили в Брундизии и оттуда отправили в Рим. Главарь банды, известный злодей Исавр из пирата превратился в купца, а его сообщники в слуг. В Риме нас повели на рынок, который расположен напротив храма Кастора, предварительно натерев ноги гипсом,[152] повесили на шеи ярлыки с обозначением возраста, родины, профессии и цены каждой из нас. Сомнений уже не могло быть — мы превратились в рабынь-невольниц, нас продавали с публичных торгов. Положение страшное, безвыходное, от которого заледенела вся моя кровь.

Всех девушек — моих соотечественниц раскупили богатые господа в качестве прислужниц для своих жен, а меня купил Скрофа, как говорили, за двадцать четыре тысячи сестерций. Ты можешь себе представить, что я почувствовала, когда, придя в дом к новому хозяину, узнала каким позорным ремеслом я буду вынуждена заниматься.

К счастью я не упала духом, и решила лучше умереть, чем быть опозоренной. И на все уговоры Скрофы отвечала, что соглашусь на любую, даже самую унизительную работу, но то, что он от меня требует, страшнее смерти и потому я убью себя прежде чем кто-либо осмелится коснуться меня. Скрофа не обратил никакого внимания на мои слова, а скорее всего посчитал их очередным женским капризом и не сомневался, что имеется множество способов сделать меня более сговорчивой.

Однажды, решив, что хватит мне даром есть его хлеб, Скрофа ударил по рукам с соратниками Мария Гаем Лузием и ввел его в мою комнату. Увидев рядом с собой мужчину, я сначала испугалась, но затем ярость охватила меня, силы мой удвоились, я прыгнула к Гаю Лузию, выхватила у него из-за пояса кинжал и заявила, что если он приблизится ко мне хотя бы на шаг, я воткну кинжал сначала ему в грудь, а потом и себе. Видимо он понял, что я не шучу, потому что сломя голову выскочил из комнаты и на этот раз я была спасена. Но зато бешенству моего хозяина Скрофы не было границ. Он кричал, что если я не одумаюсь, то мне еще придется об этом сильно пожалеть. В ответ на это я еще раз клятвенно подтвердила, что и со всеми остальными посетителями намереваюсь поступать точно также, как с Гаем Лузием. Тогда Скрофа приказал отвести меня к палачу Кадму, где ты меня и нашел. Не стану скрывать, что почувствовала невообразимый ужас, когда меня насильно приволокли в это ужасное место. Смерть со всех сторон протягивала ко мне руки, словно Бриарей.[153] Орудия пытки приводили меня в ужас. Я со страхом думала, что последние минуты моей жизни пройдут в невыносимых страданиях, что прямо сейчас этот свирепый Кадм подвергнет меня целому ряду нестерпимых, мучительных пыток. Сначала палач привязал меня — к столбу, а затем стал неторопливо подготавливать орудия пытки. Ледяной холод сковал мою кровь, вид всех этих клещей, которыми рвут на части тело живого человека, пылающей жаровни, зубчатых колес, различных тисков, блоков и крючьев, на которых запеклась кровь предыдущих жертв, черепов замученных людей, все это, повторяю, привело меня в ужас. Я трепетала, как в лихорадке, впрочем не пытаясь разжалобить своего мучителя, не произнося ни единого слова. Молча я позволила прикрутить мои руки к железному кольцу. Но когда палач начал обнажать мое тело, меня охватил стыд, я не выдержала, из груди вырвался крик протеста, ты услышал этот крик и спас меня, — сказала Луцена, застенчиво опуская глаза. — Когда ты появился, мой ужас сменился другим чувством… ты взял меня в руки… а потом…