— Умри же от рук сына, осужденного тобой на вечное рабство.

Аполлоний на минуту замолчал, перевел дух и, взглянув на мать, радостно воскликнул:

— А, я вижу, ты все это знаешь, твои глаза свирепо засверкали, ты не могла забыть нашего позора. Ты хорошо помнишь клятву, данную тобой у окровавленной колыбели твоего несчастного сына! Ты дом Вецио обрекла божествам мрака! Нет, нет, из твоей памяти не могли исчезнуть все эти ужасы, все долгие годы невыносимых страданий и целого ряда преступлений, с помощью которых все ближе и ближе оказывались мы к нашей цели. Наконец мы подошли к ней совсем близко, час пробил, колебание с нашей стороны было бы презренным малодушием.

— Хорошо, завтра яд будет готов, — отвечала колдунья, злобно сверкая глазами.

— Итак, прощай до завтра, мать моя, — сказал Аполлоний, выходя из комнаты.

— До завтра, — отвечала Кармиона, не решаясь сказать «сын мой» извергу, который собирался отравить родного отца.

В жизненной драме все перемешано: серьезное и смешное, смех и плач, добродетель и порок, геройство и трусость. Все эти противоположности очень тесно связаны друг с другом и зависят от разнообразных способностях актеров, участвующих в постановке жизненной драмы и тех обстоятельств, в которых они оказались по воле судьбы. Рассказывать историю одной из этих драм — значит все время идти по кривой линии, перемещаться с места на место, от одного исполнителя к другому.

Тито Вецио встал очень рано и отправился в библиотеку читать Полибия.[137] Но молодому квириту что-то не читалось, он беспрерывно открывал и закрывал книгу, надолго задумываясь. Голова его была занята только одной мыслью: удастся ли наладить их совместную с прекрасной Луценой жизнь? Энергично пройдясь по комнате, он приказал позвать к себе Сострату. Старая кормилица не заставила себя долго ждать. Она вошла в библиотеку, лукаво улыбаясь, что несколько смутило Тито Вецио, но он постарался принять как можно более серьезный вид.

— Что так рано вскочил с постели? — спросила кормилица. — После вчерашней прогулки не мешало бы подольше отдохнуть. О, юноша, юноша, когда же у тебя прибавится хотя бы на один асс[138] ума. Вот и Луцена тоже давным: давно встала с постели, будто Психея в ее подушки и перину понатыкала иголок.

— А как ее здоровье?

— О, на этот счет можешь не беспокоиться. Она прекрасна и свежа, как роза. Сегодня ты увидишь ее в пеплосе[139] и согласишься со мной, что она не простая смертная, как все мы, а богиня красоты. Я одела ее в пеплос, который ты, может помнишь, заказал три года тому назад, чтобы сыграть роль Елены в трагедии того поэта, как его… забыла… который ругает всех женщин,[140] и сама изумилась: обыкновенная женщина не может быть так хороша, и не одна я, старуха, разинула рот, глядя на Луцену, там все от нее с ума посходили. По-моему, она пеплос не должна никогда снимать. Пусть все любуются. Если ты увидишь ее в этом одеянии, то, несомненно, согласишься со мной.

— А где Луцена сейчас?

— В аллее. Плетет венки. В ее руках розы и лилии приобретают какую-то особую прелесть.

— А что она собирается делать с этими венками?

— Возможно хочет совершить приношение домашним богам, о которых ты никогда не вспоминаешь. Только я одна забочусь, чтобы перед ними всегда горела лампада и были цветы. Теперь я оказалась не одна, мы вместе с Луценой будем почитать богов и поклоняться им. Бедная девочка! Вчера, расставшись с тобой, она упала на колени перед Юноной и благодарила ее. Если бы ты мог видеть эту молящуюся богиню красоты со слезами на глазах. Как она была прелестна! Если бы ты ее видел, говорю я тебе, то сам бы стал молиться, хотя ты и не веришь ни в каких богов.

— Как ты думаешь, кормилица, расположена Луцена ко мне или нет?

— Почем я знаю, — отвечала сердито старушка, а на губах ее мелькнула улыбка. — Правда сегодня ранним утром во сне она действительно твердила одно имя.

— Какое, чье имя, мама, скажи?

— Мне показалось, что это имя было твое.

— Прелестная, добрая Луцена.

— Да, она и в самом деле прелестная. Да ты-то не заслуживаешь ее внимания. Вспомни, каким женщинам расточал свою любовь. Чего стоит одна Цецилия Метелла.

— Умоляю, не напоминай мне это ненавистное имя.

— Должна тебе сказать, что никто не может запретить мне называть любое имя, какое бы не пришло мне в голову.

— Скажи, кормилица, Луцена и в самом деле настолько хороша в пеплосе, как ты говоришь? — спросил Тито Вецио, желая направить разговор в более приятное для него русло.

— Как богиня, я ведь уже тебе говорила.

— Согласись, я прав, что хочу на ней жениться.

— О, с этим нельзя не согласиться.

— Если бы ты могла себе представить, кормилица, как я ее полюбил.

— Ну, положим я это могу себе представить, а все же она тебя больше любит, чем ты ее.

— Сострата!

— Что изволишь приказать?

— Ты милая, хорошая моя мама!

— И только?

— Нет, но мне бы хотелось поскорее увидеть Луцену.

— Попросту говоря, ты хочешь, чтобы я привела ее к тебе в кабинет, не так ли?

— Да, хотелось бы, дорогая кормилица.

— Ну что же, надо выполнять приказание. Ведь ты господин, а я рабыня, должна тебе повиноваться, — сказала, улыбаясь, старушка.

— Знаешь, Сострата, мне бы хотелось никогда, ни на одну минуточку не разлучаться с моей возлюбленной Луценой.

— Я уже и сама начинаю об этом догадываться. Что же с тобой поделаешь, надо выполнять твое желание, пойду, приведу нашу богиню, — говорила старушка, выходя из комнаты.

Кабинет, в которой была приглашен молодая гречанка, уже описанный в одной из первых глав, как нельзя лучше подходил для новой встречи двух юных влюбленных.

Встретившись без посторонних, они вновь застеснялись и лишь искоса поглядывали друг на друга.

Наконец Тито Вецио решил осведомиться о самочувствии своей дорогой гостьи.

— Как ты провела ночь, Луцена? — спросил он ее по-гречески.

— Как человек, который после кораблекрушения наконец достиг берега, — сказала она, краснея от удовольствия при звуках родного языка.

— Мне сказали, что ты вьешь венки для моих домашних богов, — продолжал Тито Вецио, улыбаясь. — Это, вероятно жертва, приносимая потерпевшим кораблекрушение?

Гречанка улыбнулась и стыдливо опустила глаза.

— Садись вот сюда, — говорил молодой человек, указывая на софу, а я размещусь тут, у твоих ног, на скамейке.

— Боги, как ты прелестна, Луцена! — воскликнул Тито Вецио, любуясь действительно необыкновенной красотой своей юной подруги.

— Я слишком счастлива, поэтому и кажусь тебе такой.

— Да разве ты счастлива?

— Очень! Нет слов передать.

— Скажи мне, Луцена, — после минутного молчания взволнованно спросил Тито Вецио, — любишь ли ты меня?

Гречанка не ответила на этот вопрос, но так посмотрела на своего милого, что он затрепетал от счастья, смутился и поспешил сменить тему разговора.

— Расскажи мне, Луцена, о твоем детстве, радостях, горе, о последнем ужасном происшествии, лишившем тебя отечества и свободы, — попросил, оправившись, Тито Вецио.

— О, друг мой, — Луцена тяжело вздохнула. — Печальную историю придется тебе выслушать, я не в силах рассказывать ее без слез. Родилась я на берегах Илано,[141] где в серебристых струях отражаются величественные чинары. Под их сенью собирались Платон, Критон и бессмертные ученики мудрого Сократа. Они исследовали тайны жизни и души, занимались божественной наукой, названной философией. Там, в прелестной долине, опоясанной Иматом, Ликабетом и Парком,[142] виднеется зеленая эмаль полей и синие волны Эгейского моря, небо там вечно лазоревого цвета, ясное; душистые цветы благоухают, наполняя воздух ароматом, а ковры из зелени пушисты и красивы. В этой благословенной стране я испытала первые радости жизни. Мы жили в маленьком селении Галимусе на берегу, на расстоянии нескольких стадий[143] от гавани Фалер и немногим более того до Афин. Жители нашей деревни издавна занимались пастушеством и рыбной ловлей.