«Заботлив, тактичен, предусмотрителен», — подумал он о Джонсоне, который, вырулив за ворота имения, уже дозванивался куда-то по сотовой сети.

Неделя, проведенная Борцовым в Массачусетсе, напоминала триумфальное шествие. Раъезжая по городкам Новой Англии, он словно бы шел по собственному следу, не успевшему остыть за восемь лет. И каких лет! В университете Кларка, где — в канун Чернобыльской катастрофы — выступал с лекцией о научной фантастике, которую назвал игрой в элементы мира, он вновь вошел в ту же аудиторию и поднялся на ту же кафедру, чтобы в двух словах рассказать о себе и порассуждать об игре архетипов. Если не брать в расчет нового ректора, все было точь-в-точь, как прежде: поведение студентов, вопросы газетчиков, обед с профессурой. В Андовере, где в тот достопамятный год получил диплом почетного гражданина, его приветствовал нбвый мэр, но торжественный ужин проходил в том же ресторане. Ратмиру даже показалось, что и столы были расставлены, как тогда. Все повторялось: Марблхэд и ленч в Ротари-клубе, Яхт-клуб и прогулка на катере по заливу, Уорчестер и прием в Антикварном обществе, на Солсбери стрит, местные газеты, местное телевидение, местный бомонд. Его многие узнавали, и он с преувеличенным восторгом пожимал руки, стыдясь, что не помнит ни обстоятельств, ни лиц.

Когда ехали по дороге 56 из Пакстона в Ратлэнд, он вспомнил, что уже проезжал тут и даже останавливался на ферме и ловил в озере голубых с желтым брюшком рыб, которые так и просились в аквариум.

— Странно, — сказал он, повернув лицо к Долорес, — в сущности не столь уж давно я бывал в этих местах, но с трудом узнаю улицы, дома, магазины. Все на один лад, что Уорчестер, что Холден или Лейчестер. С другой стороны, попав в совершенно незнакомый город, я вспоминал подробности, о которых никак не мог знать. Уверенно, словно по плану, находил дорогу. Что-то мне подсказывало: за этим поворотом откроется площадь с собором. И действительно я выходил на площадь, где возвышалась какая-нибудь базилика или нечто похожее.

— И где это было? — спросила она.

— В Александрии, в Толедо… и в Риме тоже, по-моему.

— Все это хорошего известно в медицине под названием феномена deja vu — «уже виденное», — снисходительно закивал Вейден.

— А я так думал: память о прошлой жизни.

— Вы верите в метампсихоз?

— Ни во что я не верю. Вернее, не знаю, во что верить.

— Данное явление вначале было установлено у больных с поражением височной области мозга. На почве эпилепсии или опухоли. В этой зоне находятся структуры, на которые возложена функция узнавать, находить сходство с уже виденным. При заболевании они часто срабатывают вхолостую. Вы понимаете? Возникает ложное узнавание. Патологические процессы иногда вызывают и прямо противоположное явление, когда хорошо знакомая ситуация представляется впервые увиденной — феномен jamais vu. Но вы не пугайтесь, мистер Борцов. Уверен, что с вами все в полном порядке. Такие феномены изредка встречаются и у совершенно здоровых. Чаще всего такое случается с людьми, которые долго учились или же много путешествовали. Вы ведь, я слышал, заядлый путешественник?.. Феномен «уже виденного» описан и в художественной литературе. По-моему, у Чарльза Диккенса в «Давиде Коперфильде».

— И у Бунина в «Жизни Арсеньева», — подсказал Джонсон. — Герой, впервые попав в Севастополь, где воевал его отец, чувствует, что уже видел этот город однажды… Севастополь, Александрия, Рим! Это неповторимые города, а в Новой Англии любой станет жертвой — действительно все одинаковое.

— Но с deja vu я часто сталкиваюсь в моих снах, — сказал Борцов.

— Я тоже, — послав ему сочувственный взгляд, промолвила Долорес. — Особенно в последнее время… Беспокойное ощущение, куда-то влекущее, затягивающее.

Ратмир ответил ей благодарной улыбкой. За эти дни, проведенные рядом, им редко выпадала возможность поговорить, да они и не искали ее. Безмолвное общение глаз открыло интуитивное понимание, которое не только не нуждается, но даже избегает речей. Страдая одним недугом, суеверно берегли протянувшуюся между ними тончайшую паутинку, по которой в обе стороны перебегал волшебный ток.

— Сон — это terra incognita, — подал реплику Джонсон, — неведомая земля, куда мы зачем-то уходим, чтобы оставить там частицу души.

— И возвращаемся, получив что-то взамен, — подхватил Вейден. — Разобраться тут много сложнее… Возьмем, например, гипнотизера, внушающего своему пациенту, будто он знаменитый пианист или, скажем, гениальный художник. Что кроется за понятием «рапорт»? Только приказ спать и имитировать? Или гипнотизер передает часть своего опыта, делится подсознательной информацией? Иначе необъяснимо, почему человек, который никогда не брал в руки кисть, вдруг начинает рисовать. Не как Сальвадор Дали, конечно, но прилично. Или извлекает из рояля вполне удобоваримые пассажи, ловко пародируя манеру виртуоза.

— Есть еще одно объяснение, — сказал Борцов, — ноосфера. Гипнотический сон открывает каналы, так сказать, к подсознательной базе данных всего человечества.

— Или всего живого, — заметил Джонсон. — Великая Пустота мне нравится больше сциентистских определений.

— Я, собственно, несколько о другом, — Вейден стремился довести мысль до конца. — Проснувшись после опыта, пациент не только не способен изобразить что-нибудь путное, но и вообще не помнит, как минуту назад был Рубенсом или Листом. Однако, будучи вновь погружен в гипнотическое состояние, он сразу же вспоминает все предыдущие случаи. И наращивает опыт, совершенствует мастерство… Не напоминает ли вам это ваши собственные ощущения, дорогие коллеги?

Ратмир и Долорес только переглянулись.

— Если бы можно было уйти в те призрачные края и все устроить по собственной воле и вкусу, я бы не стал возвращаться, — подал реплику Джонсон. — И явь — иллюзия, и сон — иллюзия. Так какая мне разница?

— Почему бы и в самом деле не попытаться воздействовать на явь через сон?.. Смертью смерть поправ? — спросил Борцов.

— Сон в египетской пирамиде! — обрадованно воскликнул Джонсон. — Идея фикс нашего прославленного романиста.

— Вы действительно пишете об этом? — Долорес подалась в сторону Борцова.

— Мало ли о чем я писал, — он глубоко вдохнул насыщенную цветочным ароматом струю. — Но я постоянно возвращаюсь к идее волевого воздействия. Зачем? Сам не знаю. Вероятно, в ней что-то есть.

— Волевое воздействие на сон? На жизнь через сон? — глаза Долорес засветились фиолетовыми огоньками.

— И то, и другое, и еще третье. Прорыв в иную реальность: Сверхсознание, Великую Пустоту, Абсолют — как хотите, так и называйте.

— Думаю, вам обоим не повредит небольшой тест, — решил Вейден. — Как вы относитесь к энцефалографии?

— В госпитале Модеро такая процедура не доставила мне неприятных ощущений, — ответила Долорес.

— Отложим до Гонолулу, — словно бы потеряв интерес к разговору, обронил Джонсон. — У меня тоже есть кое-какие идеи.

— Мы вскоре получим совершенно новое оборудование, — обращаясь к Долорес, произнес Вейден. — С бесконтактными датчиками на термисторах из оптического алмаза. Так что можно не беспокоиться за прическу. Ни единый волосок не шевельнется.

— Пожалуй, и я непрочь, — охотно согласился Борцов. О том, что рядом с ним на Гавайях будет Долорес, он не смел и мечтать. Хмель преходящего мига не отдалял его от грызущей заботы, но, подобно инъекции понтапона, лишь заглушал пульсирующий ожог. Облегчение, пусть кратковременное, хотелось продлить, не задумываясь о будущем и не копаясь в себе. Стоит дать волю внутреннему контролю, и разом рухнут воздушные замки, что, помимо воли, выстраивает фата-моргана.

— Вам знакомо такое понятие, как «джива», Пит? — спросил, отгоняя непрошенную радость, по-русски.

— Кажется, что-то санскритское, связанное с глаголом жить? — Джонсон непринужденно перешел на язык, который не только любил, но и глубоко понимал, что редко дается иностранцу. — Почему вы спрашиваете?