Дверь открыл хозяин. В свободной шелковой куртке и домашних туфлях он показался полнее и ниже ростом. Приняв от Ефима плащ, повесил его во встроенный в прихожей шкаф. Ефим оглядел себя в большом зеркале - ничего хорошего: брюки нового костюма длинны и гармошкой набегают на штиблеты, рукава пиджака почти закрывают пальцы рук, ворот серой рубашки размера на два больше тонкой шеи, галстук явно неподходящего цвета... Пугало! И только глаза, темно-зеленые, в обрамлении длинных черных ресниц, да шапка пышных волос смягчали, если не искупали, убожество туалета.

-    Проходите, пожалуйста, - артистическим жестом пригласил хозяин гостя.

Даже скупой на свет бессолнечный день глубокой осени не мог заглушить блеска нарядной столовой. Огромный, инкрустированный красного дерева буфет, продолговатый, накрытый ослепительно белой накрахмаленной скатертью стол, массивные, с мягкими сиденьями стулья, - все здесь было красиво, прочно, основательно, но не громоздко. С высокого лепного потолка свисала хрустальная люстра. Ефим быстрым взглядом охватил эту дорогую обжитость. Батюшков все же заметил некоторое удивление своего гостя.

-    Старые русские мастера обладали поразительным умением счастливо сочетать добротность и изящество в своих поделках, — мягко объяснял он словами терпеливого экскурсовода. - Вы не находите?.. Мой отец занимался адвокатурой, и я унаследовал кое-что из домашних вещей. Отец собрал и большую часть библиотеки. А остальное уж сами, как говорится.

В столовую вошла высокая, немолодая, немного чопорная дама в нарядном платье, прикрытым спереди кокетливым маленьким фартучком.

-    Лариса Дмитриевна, позволь представить тебе нашего гостя. Это и есть Ефим Моисеевич Сегал... Ефим Моисеевич, будьте знакомы, моя супруга...

Хозяйка дома и гость обменялись поклонами, улыбками.

-    Скоро придут и остальные члены нашей семьи - Леночка и Боб, - сказал Олег Николаевич.

«Наверное, дочь и сын», - подумал Ефим, и в это время из прихожей донесся звонок.

-    А вот и они! - Батюшков поспешил открывать дверь.

Через минуту в дверях вырос огромный лоснящийся дог. Натягивая поводок, он тащил за собой девушку лет шестнадцати, очень похожую лицом на Олега Николаевича. Пес уперся в Ефима желтыми с сумасшедшинкой глазами и глухо, как из бочки, залаял.

-    Боба, Бобинька, свои, нельзя, - увещевал пса Батюшков. - Леночка, отведи Бобиньку в его комнату и запри. Он умница у нас, - похвалил собаку хозяин.

-    Олег Николаевич, у меня все готово, можно обедать, - возвестила Лариса Дмитриевна.

Леночка помогла сервировать стол, Олег Николаевич достал из буфета пол-литра настоящей «Московской» и бутылку портвейна. Обед был обильный и вкусный. Ефим и не помнил, когда лакомился подобным. «Вот так чашка чая!» - усмехнулся он про себя.

После обеда хозяин и гость перешли из столовой в соседнюю просторную комнату.

-    Здесь - главное мое богатство, моя библиотека, - Батюшков указал на два широченных шкафа красного дерева с полками, сплошь заставленными книгами.

-    Признаюсь вам, инженерство - не мое призвание, так уж получилось. В душе я - литератор, неистребима моя любовь к словесности, особенно к поэзии, стихи - моя стихия, - улыбнулся он своему неожиданному каламбуру. - Особенно Пушкин. Ах, Пушкин! Волшебник! «Гусей крикливых караван тянулся к югу...» Одна строка, а какая картина, какое содержание, сколько грусти... Вы любите поэзию, Ефим Моисеевич?

Спокойно и безмятежно текла непринужденная беседа о поэзии, о красоте... В уютном, со вкусом и комфортом убранном жилище сама мысль о какой бы то ни было неустроенности, несчастье, а тем паче о войне - казалась бесконечно далекой.

...Улица встретила Ефима теменью, густо моросящим холодным дождем. Светомаскировка в Москве строго уже не соблюдалась, но, видно по привычке, окна плотно зашторены - кажется, глубокая ночь и город спит. Лишь в одном окне дома напротив, в полуподвале - комнате Андреича - яркая пробоина света.

Мгновенно и остро полоснула она по сознанию Ефима: «Андреич и Батюшков. Нищета и барство. Полуголод и пресыщение...»

Резкий порыв ветра заставил его ускорить шаг, он не стал дожидаться трамвая, шлепая по лужам, добежал до общежития.

Непривычно переполненный желудок настойчиво подталкивал его на отдых, а неспокойное, возбужденное сердце отгоняло сон. Ефим окинул взглядом три десятка кроватей, на которых спали вчерашние бойцы, его товарищи, «солдаты тыла»... Некудышне живут, прозябают, кое-как сводят концы с концами. Ефим вспомнил рабочую столовую, скудные массовые обедишки, жалкие добавки на талончики «УДП»; шныряющие по столовой полутрупы с голодной тоской в глазах, сливающие из чужих тарелок супоподобные остатки и ошметки перловой каши, собирающие на столах крошки хлеба, тщетно пытаясь хоть чем-то заполнить безнадежно пустой желудок.

А сам он, молодость и здоровье положивший на алтарь многострадальной Родины, из последних сил работающий теперь на военном заводе для фронта, для победы, сам-то он как живет-поживает?..

Надо терпеть, надо переждать, страна переживает чрезвычайно тяжелое время. Но почему, каким образом общие трудности этого периода не коснулись Батюшкова? Какая пропасть, тем паче в условиях войны, между пресыщенностью, пусть единиц, и прозябанием на грани смерти того большинства, что кровью и потом добывает победу в окопах и у станков? Кто учредил несправедливое разделение? Что за «пир во время чумы»?.. Заварилась каша в голове у Ефима... Неужели и правду: кому война, а кому мать родна?

Но, может быть, Батюшков исключение?..

... Во сне Ефим увидел батюшковского Боба: пес вырывает из рук Андреича кусок колбасы - месячную норму по карточке. Андреич ударяет пса деревянной культей, Боб свирепеет, бросается на Андреича, пытается добраться железными челюстями до его жилистого горла. Ефим спешит на помощь. Взбешенный зверюга толстыми лапищами сбивает его с ног, впивается острыми клыками в плечо... «А-а-а-о-о-оо! Пошел вон!» - орет Ефим.

Соседи по общежитию в который раз вскакивают с кроватей: опять сержант воюет, просто наказание с ним!.. Ефима будят: «Хватит чертей скликать! Просыпайся!»

-    Что? Где? - ошалело бормочет он, с силой отшвыривая от себя будившего. - Проклятый пес!

-    Сам ты пес, - обижается тот, - очнись, вредно тебе по гостям шляться!..

Глава десятая

К рабочей смене следующего дня Ефим приступил с острой головной болью. После недолгого пребывания в цехе ушел в свою конторку, сел за столик, сжал ноющую голову руками - вроде бы полегчало. Он, кажется, даже вздремнул.

-    Ефим Моисеевич! - услышал словно издалека девичий голос, - Вас просит Олег Николаевич, сейчас же.

Ефим очнулся. Перед ним Люба — секретарь начальника цеха.

-    А вы не знаете - зачем?

-    К вам корреспондент из редакции, пожалуйста, не задерживайтесь,

«Корреспондент? Из редакции? Из *сакой? По какому поводу?» - гадал Ефим, направляясь к Батюшкову. В кабинете начальника цеха, кроме его хозяина, сидела женщина лет тридцати в голубом демисезонном пальто, отделанном беличьим мехом. Из-под шапочки-капора на воротник пальто спадали матово-русые локоны. Сквозь утолщенные стекла очков в золотой оправе немного близоруко, как-то размыто, глядели васильковые глаза. Слегка увядшие щечки пылали неестественным румянцем. На коленях женщины лежал блокнот, в наманиюоренных пальцах - зажат карандашик.

-    Ефим Моисеевич, - прервал Батюшков приятнейшую, как заметил Ефим, беседу, — к вам корреспондент нашей уважаемой многотиражной газеты, Алевтина Михайловна Крошкина.

Та заулыбалась подкрашенным ртом, обнажив белые, вперемешку с золотыми, небольшие ровные зубы, быстро положила на стол блокнот и карандаш, легко вскочила со стула и протянула Ефиму небольшую суховатую руку. Ослепительно сверкнул бриллиант в золотом колечке на ее пальчике.

-    Садитесь, друзья мои, беседуйте, не стану вам мешать, - Батюшков вышел из кабинета.