— Это мое родовое владение, мой орден, титул и герб.

В такие минуты Эльзевира втыкала его в работу почти что силой. Альдина, кутаясь в свой неизменный плед, мягко выговаривала:

— Работник вы бесценный, но слишком много размышляете. Оттого и возитесь с делами больше, чем рационально, а оттого и в обедах не участвуете. (Совместная еда была мощной формой сплочения масс.) Зачем вы противопоставляете себя коллективу из-за пустяка и не делаете того, что от вас ожидают?

— Желания других принадлежат им, — вдруг сказал как-то Эшу. — Присвоить их — то же воровство. Я не могу пойти на такое. Честнее всего — иметь свои собственные желания. Разве неправда?

Дама вытаращила на него глаза, а упомянутый выше коллектив стал с тех пор считать Эшу благим дурачком, наподобие дядюшки Закарии, смертью увенчавшего свою дурость, но, однако, дурачком полезным и приятным. Склонность к пустым мечтаниям и рассуждениям перемежалась с моментами, когда Эшу приносил, как бы между прочим, конкретную пользу или угадывал опасное будущее. Сиррская кровь ему подсказывает, шептались тогда, кровь могучего чужака: ненавидимая и презираемая, предмет зависти и восхищения.

Что взять с блаженного! Зачем трогать существо, могущее дать сдачи с совершенно непредсказуемой стороны!

Таким образом, в библиотеке создавалось своего рода напряженное равновесие покоя.

Но последуем за дальнейшим развитием событий.

Итак, все женщины, по избитому, но точному наблюдению, боятся мышей, но у каждой своя, абсолютно личная причина. Одна ночевала в стогу, а мыши затеяли на ее потном теле игру в салочки. К другой даме мышь запрыгнула внутрь мясного пакета и прыгала там, как в ловушке, пока гораздо более храбрые библиотечные девицы не вытряхнули ее вместе со случайной приманкой. Через кого-то вконец обезумевшая мышка пыталась прогрызть дорогу, которую ей загородили, оцепенев со страху. А самая большая неудачница, которая вышла на дежурство по Дому на следующее утро после бурного библиотечного Рождества, узрела в немытом салатнике семь свешивающихся через край мышьих хвостов — трудолюбивые создания спешно убирали в себя недоеденное и неподчищенное людьми…

Подобных случаев было почти столько же, сколько мышей. А мышей в Библиотеке было, как уже сказано, навалом.

И вот однажды Эшу услыхал особенно истошный и тошнотворный женский визг на границе между кухней-столовой и компьютерным залом. Это для него означало, что — несмотря на полную нечленораздельность вопля — пришла нужда именно в нем и именно в его талантах знаменитого мышиного укротителя. Он поспешил на зов и тотчас же увидел самое Эльзевиру, оцепенело стоящую пороге сектора, хранившего устарелое электронное оборудование. Заглянул через ее плечо…

Увы! То оказалась не безвредная мышь из числа штатных библиотечных сотрудников. Перед экраном незнамо как включенного в сеть и ныне испускающего мертвенное свечение компьютера восседала сама непобедимая и легендарная Тихая Ужасть.

Надо сказать, что за прошедшие столетия хитроумная крыса, ни в какую не желающая стареть, сильно прибавила в росте и теперь достигала роста годовалого библского младенца. Трогательное сходство с дитятей усиливалось тем, что гладкая шерсть на округлой спинке сплелась в тонкую светлую косицу, а пальцы передних лапок, ловко перебирающие клавиатуру, были розовато-пухлыми. Иногда правая лапка, приподнявшись на запястье, отжимала механическую мышь, а многочисленные хвосты скручивались и изгибались в ритме работы. Внимания на людей она вроде бы не обращала никакого, хотя возможно, — тихо наслаждалась как их присутствием, так и их испугом.

По некоей трудно объяснимой причине Ужасть явилась хотя и в плохо освещенном месте, но всё же посреди бела дня.

— Вы хотите … хм…чтобы я указал ей на место? — тихо произнес Эшу. — Я ведь ее едва знаю!

— Указал…на место? О боги! Эту тварь вообще прикончить мало, жалко, зубы ядовитые, — дрожащей шепотной скороговоркой говорила Эльзевира. — И охвостье это жуткое, как у осьминога. Дома на лестнице на меня простая крыса напала, сосед только и вызволил кочергой…

— Ах, донья Эльвира, если и эту крысу прикончить, кто будет внушать местным зверикам нравственность и дисциплину?

— Словоблудие. Хватит! Иди и разберись.

Горемычный Эшу подобрался к невозмутимой Крысе с тыла, не заботясь, однако, о том, чтобы остаться незамеченным; не старался он и о противном, подвигаясь вперед мягко, деликатно и почти неслышимо.

— Хм. Любезная госпожа, не откажите в любезности. Я, Эшу бен Иосия…

— Конечно-конечно, — пробурчала Крыса, не отвлекаясь от малопонятной ему картинки на экране: некие схемы быстро накладывались друг на друга, росли, уменьшались, пульсировали, менялись с необычайной быстротой. — Ну, раз ты Эшу, тогда и я Крыса Лариса.

— Я вас не понимаю.

— Прелестно и лучше не придумаешь. Знатоков у вас тут предостаточно, а вот полного, добротного идиота, каким тебя представила одна зукха… Мальчик Син, говорит, моей подруги детства… Ведь ты ее сын от мужа-Пантеры, верно?

— Я…

— А я — Крыса с девятью хвостами, один простой, восемь добавочных. Вот и познакомились. Как в сказке: Алиса — это Пирог, Пирог — это Алиса, а теперь как можно кушать того, с кем познакомился?

Эшу терпеливо стоял, соблюдая должный интервал, пока длилась эта сентенция.

— Я вовсе не собирался истреблять кого бы то ни было и могу только надеяться, что и вы будете великодушны.

— Прекрасно выдано, хоть и без должного трепета. Но ведь и я не намерена заглотать священную гору Фудзи в один присест. Вот чего ради ты выпялился на экран? Невежливо в глаза-то не смотреть, когда со старшим беседуешь. Там, кстати, я не отражаюсь, даже схематически.

При этих словах центральный ее хвост плотно захлестнул коленки Эшу и притянул поближе. Вид обернувшейся к нему седоусой морды с блестящими, как агатовые пуговицы, глазками был одновременно грозный и комический.

— Ну, давай колись, ты, трутень, который так глубоко залез во всемирную паутину, что уже не боится паука. Или боится?

— Вы этого ждете?

— Больно нужно, — хихикнула Тихая Ужасть. — В течение моей долгой и беспорочной жизни я так успешно поохотилась, что кровь и плоть, страх и трепет всяких эфемерид Господа Бога Нашего успели мне до чертиков поднадоесть.

— А что вам не надоело, почтенная?

— Искать в них бесстрашие души и ума.

«Если тебе так важно, чтобы мы друг другу пред- или, скорее, подставились, назвав наши настоящие имена, — звучало внутри Эшу во время этого разговора, — имей в виду, что ни одна живая тварь такого не допустит. Ты и сам не знаешь, как тебя зовут по истине, а я, может, и знаю, да не скажу: всё равно для тебя не прозвучит как надо. Довольствуйся прозвищем».

— Так и прикажете звать вас…э…Тихой Ужастью?

— Для близких друзей, скажем, Кози с Козюброй, я Шушара.

— А я, выходит, Буратино?

— Если только не Пьеро.

Картинка на дисплее, наконец, устоялась. Была она нисколько не похожа на те, к которым он привык за время своего бесконтрольного лазанья по библиотечной сети: не белые строки латыни на синем фоне или картинки, сопровождаемые надписями, да и вообще не надписи и картинки: пустые рамки, словно от реставрируемых портретов на стенах живописной галереи.

— Я на такую операционную среду не натыкался.

За интересной беседой они запамятовали, в какой среде находятся оба.

— Еще бы, — снова фыркнула Крыса. — Так бы и помер без понятия, если б не я. Какие у вас здесь машины? Цифровые?

Эшу выразительно пожал плечами.

— Сомневаешься, что ли? И верно, что сомневаешься. Самый главный компьютер, с которым они соединены модемами, — аналоговый. Скрытно аналоговый, я бы сказала. Работает на литературных ассоциациях: метафоры там, тропы, стопы и прочее. Дон Павел о нем еще слыхал, а вот остальные — ни ухом, ни рылом. И проявляется его действие на обратной стороне твоего личного рабочего стола. Не на дневной, а на ночной.