И в самом деле, то был крохотный щенок не более двух недель отроду, то есть пребывающий в самом нежном возрасте, а поскольку собаки были здесь париями — неясно откуда взявшийся.

Девушки сунули его в коробку, попытались наспех покормить молоком из блюдца (не вышло) и из пипетки (отчаянно захлебывался) и стали решать, что делать.

Оставить здесь — кошек вокруг, словно в Колизее.

И опять-таки, уж очень Альдина с Эльзевирой кошек необыкновенно любят. Радетельницы благодетельницы наши.

Взять кому-нибудь домой — у кого мама строгая, у кого кот, опять же, бдительный и воинственный.

Словом, окончательно решить проблему выпало на долю все тому же безответному Эшу.

— Ладно, пока я возьму — с моими женщинами поговорить, — вздохнул он.

Вот еще о чем надо сказать. Когда щенка уже несли на постоянное место пребывания, девицам и Эшу попалась на глаза собачья замухрышка, внизу живота которой тяжело моталась бахрома оттянутых сосков.

— Послушай, ты, случайно, не мамаша этого создания, — спросил Эшу в виде шутки, но как можно деликатней.

Сука не удостоила его ответом, только равнодушно скользнула взглядом, поворачивая за угол. Хотя, с другой стороны, ничем она не была похожа на пристойную мамашу, помимо редкостного совпадения событий. Ибо в том, что собака — даже две собаки — явились в сугубо кошачье окружение, заключалась если не великая тайна, то явно чей-то злой умысел.

Также и одна из вездесущих кошек, присутствовавших в момент выноса щенка, выгнула спину, распушилась на хвосте, лапах и загривке и такой вот гневной совушкой, с огромными глазами на плосконосом лице, стала удивительно хороша собою. В чем, вероятно, и заключался истинный смысл демонстрации, потому что на юного пришлеца она и не подумала покуситься.

Дома Эшу опустил ношу в круг своих женщин, которые как раз обе случились с работы, и выпрямился.

— Ну вот, постоянно у тебя проблемы, — вздохнула Син. — Так и липнет к тебе всё неблагонадежное.

— Прокорм, допустим, она себе найдет, — рассудительно ответила Анна. — Ишь как озирается на рюшечки и занавесочки, ищет, где разгуляться.

— Почему «она»? — спросил ее внук. — Ты же до щенка даже не дотрагивалась и обратную сторону пуза не изучала.

— Так не по пузу — по хитрой морде видать. Ага, вон и писает с приседом, а не навстоячку.

Эшу бросился вытирать лужицу (предвидя, что это лишь первое звено из той психологической цепочки, на которой он теперь будет сидеть) и тотчас же встретился с невинно-голубым взглядом — как ни странно, очень точно направленным. Ибо хотя глазки, еще вполне младенческие, не обрели еще никакого внятного выражения, однако подрагивающий ноздрями мокрый носик был явно нацелен на изучение внешнего мира — и в такой полноте и ясности, что куда там покойному Жан-Батисту Греную. И с тем же оттенком предположительно скромного потребления мирских ценностей во имя самых своих насущных нужд.

— Я, собственно, о даче подумал.

— А Кардан-то как обрадуется подружке! — подхватила Анна. — Ты ее, кстати, для соответствия Трансмиссией назови. Или там Шиной.

Что доказывало ее знание старинных автомобилей.

— И будешь ездить туда по два раза на дню, самое меньшее. Грудью кормить, — куда более спокойно заметила Син.

— Ну, тогда на конюшню.

— Это самое бы оно, — сказала Анна. — Хотя мои дружки и полные вегетарианцы, однако там много всякой плотоядной твари прозябает. И даже процветает, всем на удивление.

— Затопчут еще, — усомнилась ее дочь. — Или отравят какими-нибудь объедками. Ох, вижу, придется мне ткацкий стан разбирать.

— Да не погрызет она его, мамочка, вот увидишь! — обрадовался Эшу. — Разве что самую капельку.

— Ну конечно, где ей совладать с такой махиной, — заметила Анна. — Надеюсь, книгами она тоже побрезгует: пыльные и вообще…мягкая рухлядь.

— А я книги повыше переставлю, — успокоил ее внук.

На том и порешили.

Заметим, что с Карданом Эшу собачку познакомил, но гораздо позже. А поименовал, в знак садово-огородной направленности своих увлечений, Дряквой; название душистого цветочка напоминало и крякву, и брюкву, будучи на постимпрессионистский лад многозначным.

Человеку такой ярко выраженной кошачьей ориентации, как наш герой, заводить собаку как-то странновато — хотя почин-то уже все равно сделан. Нянчиться с источником всяческого безобразия и крупной потравы — это лишь вначале кажется абсурдом, чуточку погодя из этого извлекаешь некое моральное удовлетворение.

Пока дитя было крошечным и легко терялось в гаражном развале, его поместили дома. К тому, что коридор вечно заминирован, кухня же — превращена в поле боя, покрытое трупами битой посуды и распотрошенных пакетов с крупой, привыкли быстро. Как известно из источников, нормальный активный щенок должен приносить ущерб, обратно пропорциональный собственным размерам. На постоянное гаражное место Дрякву перевели где-то через месяц, когда она уже бойко откликалась на свое имя и шустрила прямо к нему через все препятствия, которые сама же и произвела.

Поселился Эшу рядом с ней, на старом пепелище, чтобы составить ребенку компанию. Там везде лежала печаль запустения: ковры истлели, книги изошли пылью, кресло Иосии рассохлось. Поэтому Эшу убрал его куда подальше (сжечь или как-то иначе истребить рука не поднялась), перетащил сюда из дома диванные подушки и валики — спать на полу, — новенькую многоэтажную мельничку с жерновами и турку из красной меди: дряхлая отцова посудина успела прохудиться. Поднял книги на те полки, что повыше. На день, когда выпадал выходной, Эшу уходил наверх, где потихоньку разгребал дядюшкины завалы, каждой же ночью укладывался рядом с замшелыми кроснами, которые закинул своей сетью паук-соревнователь.

Щенявку кормили кобыльим молоком, самым изо всех полезным, по словам Анны. Сначала из соски, которую, как и ребенка, держали на уровне груди, потом из плошки. Посудину ставили сначала на пол, потом на подставку, чтобы не портилась осанка: бытовало тогда некое старомодное заблуждение. Спала Дряква не на коврике, что ей приготовили, а в старом меховом сапожке Син — должно быть, ей как-то прочли вслух «Сапоги-собаки» Пантелеева.

Что удивительно было в гаражном пребывании собаки — это наступление эры порядка. Внизу Дряква ничего не пробовала на вкус и погрыз, хотя десны жутко чесались; наверх по крутой лестнице явно боялась ползти. Свои делишки смирно справляла на тряпочку, которую Эшу стирал черным мылом для дезинфекции. Голоса почти не подавала; только если совсем уж конкретно наступали на лапку, слышалось отчаянное младенческое тявканье.

— Не дитя, а чистое утешение на старости лет, — вздыхала Анна. Ее внук не проявлял желания как-то иначе продолжить род.

А потом у дитяти прорезались настоящие зубки, как-то враз.

Однажды Эшу, придя в гараж поздно вечером и сильно намаявшись от работы, не увидел щеньку на привычном месте — обычно она садилась рядом с его подушками столбиком, в позе служения, изящно скрестив на животе передние лапки, и слегка шевелила хвостом, подметая пол.

Пошарив глазами, он обнаружил — сначала огромнейшую незнакомую книгу в темном кожаном переплете, с темно-желтой бумагой и узорными пятнами рисунков. Книга — то ли прекрасно иллюминированный манускрипт, то ли инкунабул из самых старинных — была разогнута по самой середине и — о удивление, о ужас! — одна из картинок на странице оказалась живой, она тихо шевельнулась и приподняла сонную головку. То была Дряква.

Эшу громко ахнул; собачка с виноватым видом скатилась с пьедестала.

Как потом разглядели, углы строго вызолоченного переплета были чуть прокомпостированы зубками, корешок чуть потерт, в сгибе страниц кое-где понабился курчавый пух, но в целом массивная инкунабула ин-кварто была как вчера тиснута на шелковом пергамене с рисунком «слоновая кость» и роскошными водяными знаками: глаз, окруженный лучами, геральдические львы и лилии. Шрифт был странен, однако необыкновенной красоты, миниатюры, заставки и буквицы изображали, казалось, весь мир, удивительно и сказочно переплетенный. В рамке из рогатых змей и листов финиковой пальмы и смоковницы Адам и Ева оба откусывали от одного яблока, соединив губы и руки.