Галка, — весело позовётеё утром мама, — дай мне Галка, анальгин, голова что-то разболелась.
Сейчас, мама, сейчас. —Как хорошо, что она не догадывается о моей печали, как хорошо, что она невидит, как мне тяжело.
Ей говорили всякое.Дурой звали. Вертели пальцем у виска. Даже предлагали свои услуги, чтобыустроить мать в дом престарелых.
При живой дочери в домпрестарелых? Опомнитесь! — вразумляла она знакомых. - При живой-то дочери...
Время шло. Мама подолгурассматривала Галины фотокарточки. «Это я на Первое мая, к нам приезжали изцирка, даже медведя дрессированного привозили, представляешь? А это у меня деньрождения, вся наша палата: Таня Захарова. Евгения Петровна, Танечка... Ахочешь, расскажу, кем я хотела в детстве быть? Ни за что не догадаешься -лётчиком! Лежим в палате и мечтаем. Я лётчиком, а Людка Борисова — балериной. Яей говорю, куда тебе в балерины, у тебя одна нога на пять сантиметров корочедругой. А она - захочу и буду. А я лётчиком. Лежу в корсете гипсовом по уши, асама в лётчики...»
Мама смеётся. Весело иГалине. Потом смотрели мамины фотокарточки. Красивая. Тонкий профиль, высокийлоб... Поднять маму, чтобы сменить бельё, даже повернуть на другой бок, Галинане могла, искупать тем более, просила знакомых: заплачу, помогите. Не нашлосьжелающих. И тогда она застучала своими костылями по знакомой дороге сколдобиной в обкрошившемся асфальте. В храм. К священнику. Со своей бедой исвоей беспомощностью.
— Братья и сестры!Помогите, кто может. Женщина-инвалид не в силах ухаживать за парализованнойматерью, — обратился батюшка после проповеди к прихожанам.
Прихожане не сталипричитать, мол, сама виновата, надо было раньше думать... Несколько женщинсразу после службы пришли к Галине, постирали белье, вымыли окна, искупалимаму, причесали, уложили на хрустящие крахмалом простыни. Устроили дежурства поочереди. И хоть у каждой семья, заботы, как свою приняли чужую боль.Православные сердобольные русские женщины. «Грешная я, — сказала одна из них. -Я ведь пока за Галиной мамой ухаживала, в мыслях осудила её не раз. Дочьбросила, прогуляла жизнь. Меняю ей простыни, а сама осуждаю, грешная...»
Не моё дело оправдыватьэту женщину. Но не удержаться, видно. Потому что, взвалив на себя чужую беду,не побрезговав грязной простыней ходящей под себя старухи, эта женщина и явиланам образчик нравственной чистоты, и даже в своём смиренном сознаниисобственной греховности преподала нам, того не ведая, урок истиннойхристианской любви.
А уж про Галину чтоговорить? Пятая заповедь Божия «Чти отца твоего и матерь твою» стала для неёнеповодом к рассуждению и мудрованию, а непреложным законом жизни. Я всёпыталась по недомыслию докопаться — нет, ну всё-таки, затаила она обиду набросившую ее мать, затаила, ну всё-таки? Пока не устыдилась собственногоупорства. Не наше дело. Наше дело поклониться ей в пояс, за то, что в грязномомуте попрания законов Божиих, лицемерия, черствости, Галина обозначила собоймаленький чистый островок, где всё — правда. А чёрное пространство, в котороместь островок, уже спасительно.
Болью мамы поправсобственную боль, эта женщина одержала победу над нашим дутым благополучием инашим дутым здоровьем. В этом значительность её жизни, в этом её красота.
А мама недавно умерла.Врачи оказались бессильны сразу перед несколькими страшными диагнозами. Тяжелабыла её смерть. На сороковины Галина позвала своих благодетелей выпить порюмочке вина и помянуть её дорогую маму. Она так и сказала: «Дорогую маму...»
ПРЕКРАСНЫЙ ВИД СО СТАРОЙКОЛОКОЛЬНИ
Трое суток сын неприходил в сознание. Гулял свадьбу приятель и его, Алёшу, пригласил всвидетели. Он явился в костюме с иголочки, отец из Франции привёз, в галстуке,рубашке благородного тона. Напрыгались, наплясались. Когда в видеокамерезакончилась плёнка, её владелец не огорчился:
У меня дома есть. Я зарулем, сейчас сгоняю.
Алёша решил составитькомпанию:
Я с тобой.
Поехали. А через часАлёша без сознания оказался в реанимации. Автомобиль занесло на повороте,навстречу шёл грузовик... Отец, бледный от бессонницы, сидел в больничномкоридоре, уставившись в жёлто-коричневые квадраты линолеума. Вторые сутки былисамыми критическими.
Готовьтесь ко всему, -сказал врач, - надежды мало.
И отец стал молиться. Онне умел. Он никогда ни о чём не просил Бога. Всё как-то само собой давалось,ладилось, шло своим чередом. Правда, в молодости расстался с женщиной, родившейему сына. Но не горевал, даже испытал облегчение: женщина гуляла напропалую,чего только не рассказывали досужие «осведомители». Она ушла, особо непретендуя на ребёнка, и Алёша остался с отцом. Вскоре отец женился, на этот разудачно, мачеха с Алёшей ладила. Отец играл в оркестре на саксофоне, к музыке приохотилсына. Алёша ещё со школы был ударником в группе «Свежий ветер». Сами придумалисебе этот «ветер», сами составляли программы, репетировали, играли на летнихплощадках в парках. Отец много ездил на гастроли, деньги водились, моглипозволить Алёше многое. Его учили английскому, он с первого раза поступил наистфак. Жить бы да жить...
Отец молился, просил,как никогда никого не просил до этого. Он умолял, он даже хотел встать наколени, но что-то останавливало. Он хотел сжать в руке нательный крест, но крестане было. И он выхватил глазами кусочек неба и туда, туда стал посылать своижаркие молитвы: «Спаси, спаси Алёшу, только спаси, и я буду служить Тебе, каксамый верный раб, всю жизнь, сколько мне отпущено».
На третий день Алёшаоткрыл глаза. На четвёртый попросил пить. Он пролежал в больнице два месяца ивышел оттуда с палочкой, прихрамывая.
- Полгода возил его посанаториям. Всё время думал: я должен, я обязан прийти в церковь, но откладывалдо поры. А потом среди ночи вдруг проснулся от жгучего стыда: наболтал,наобещал. Пошёл. И сразу на исповедь. Не знал, что это такое — исповедь. Думал,ничего не сумею путём сказать. Но как прорвало. Столько грязи из души выгреб,она и засветилась вся, чистенькая. Какая же это благодать!
Звонарь с колокольниодного из подмосковных храмов уже отзвонил. Он сидит на скамейке в церковномдворе и рассказывает мне о себе. Я не просила, просто когда он спускался сколокольни, спросила, где учился он колокольному звону, а он ответил: «Нигде,Господь благословил, и - зазвонил».
Да, Андрей Егоровичнашёл в себе силы оставить «тёплое» место в оркестре. Ушёл в церковные звонари.Все были против. Жена, посчитавшая это чудачеством на старости лет, сам Алёшка,ради которого, собственно, развернулся отец на сто восемьдесят градусов. Сначалаходил в храм, робко стоял в стороночке, перекреститься рука не поднималась -казалось, смотрят на него со всех сторон. Но потихоньку привык. Очень емуполюбился колокольный звон, так бы и слушал часами, как разливается в воздухе,плещется накатной волной благовест. Что-то такое в душе поднимается, потаённое,глубокое, и рука сама тянется перекреститься. Сказал священнику как-то, чтохорошо, мол, звонят, а он и спросил:
— А ты не хочешь взвонари? Наш-то звонарь женился, уезжает, а тебе бы в самый раз, ты музыкант.Вот и будешь по данному обету Богу служить. Не где-нибудь, на колокольне.
Мыслимое ли дело,саксофонист в оркестре, успех, гастроли, деньги приличные — и всё это броситьради какой-то странной блажи. Но он был непоколебим, сказал: «Я так решил. Яобещал. За Алёшку...» Эти слова были слишком серьёзны, чтобы приводитьаргументы типа «гастроли, деньги». Жена промолчала, сын пожал плечами.
Андрей Егорович будтородился заново. Как он любил отмерять ступеньки узкой лестницы, поднимающей егок колоколу. Десять, пятнадцать, двадцать, тридцать три... Тридцать триступеньки - особое число, не случайное, и его выносило навстречу ветру, внебесную синеву. Он стоял, глядя сверху на маленький церковный двор, набелеющий вдали микрорайон, где было свито и его семейное гнездышко, на рощусправа - прекрасный вид открывался со старой колокольни. Вдыхал побольшевоздуха, трогал колокол. Сначала слегка похлопывал его по упругим бокам, потомискал рукой «язык». И — поплыли, полились звуки раздольно. И сердце замирало вожидании...