– Котов.
И вдруг: нет-нет,он не ослышался:
– Товарищ майор,может, переведём его отсюда, там „параша“ течёт, может переведём?
– Ничего, пусть вэтой посидит.
Шаги удалились.Он опять задремал и опять проснулся от лязга двери. Что случилось? Лагернаядисциплина категорически запрещает открывать камеры ночью. За это можно жестокопоплатиться. Что случилось?
– Давайсобирайся, и быстро в соседний карцер, – на пороге стоял его давний обидчик. –И поторапливайся, некогда мне тут с тобой.
Он шёл покоридору и шептал только одно слово: „Господи!“
– Ты как попалсюда? – бросился ему навстречу Витёк. – Я ничего не понимаю.
– Чудом, Витёк,чудом...
Торг удался.Господь внял его, нет, не просьбе, требованию и даровал ему соседний карцер какизбавление, даровал через великое чудо умягчения злого сердца заклятого врага.Как? Почему этот человек, презрев опасность, нарушил тюремный режим, почемуприговор „сдохнешь здесь“ сменил на полную амнистию „собирайся живо“. Нотюремные будни заслонили и это чудесное событие. Вспоминал? Да. Но вспоминал сулыбкой, приговаривая: „Ну надо же...“
И ещё было. Быломного серьезных "поручений" Господу, и Он, Господь,"справлялся". Один раз накурился в камере, а делать это категорическизапрещено, за это не просто журят, за это бьют. И – проверка. Евгенийзаметался, стал разгонять по камере густой табачный дым, бесполезно. И опятьобратил очи к кусочку неба за решётчатым окном: „Помоги! Помоги, Господи!“ Онуже научился просить именно так, со вздохом, с полным упованием – помоги...Лязгнул замок уже в соседней камере, сейчас придут к нему. А его... пропускают.Идут в следующую.
– Нет, нет, это небыло случайностью. Обычно проверяют все камеры. Теперь я только могу удивлятьсяи трепетать перед великой Божьей милостью. Ведь я же требовал, я испытывалГоспода, а Он даже и этот мой грех стерпел. Понял я тогда, мы перед Ним как наладони. Всё видит, в самое наше сердце зрит. Любит нас. И меня любит,получается, грязного, окаянного, подлого.
Он о многом успелподумать, заключённый Евгений Котов. И когда уже совсем, окончательно сделалвыбор, когда решил, что без Господа ему больше не жить, будто кто нашёптыватьстал на ухо, да так убедительно, да так настырно: „Ты сейчас сам себе хозяин. Атебе ещё срок мотать пять лет. Как жить будешь? Ты ведь куски подъедать непривык. Всё потеряешь. А те, кто перед тобой сейчас гнутся, первыми тебя иобломят. Жил без Бога и проживёшь, зато в тепле и сытости. Подумай...“
Он много думал.Он думал иногда до боли в висках. Казалось, мысли не вмещаются, ещё немного –разнесут его буйную голову на куски. Хорошо понимал, чем рискует. И хорошопонимал, ради чего рискует. Весы балансировали, иногда кренились в сторонусытого куска, иногда в сторону неизбежных страданий. Иногда замирали – поровну.
Он сталсторониться братвы и мало разговаривать, он стал неохотно объявлять приговорпроштрафившимся сокамерникам. Он стал странным.
– Есть притча онеплодной смоковнице. Помните? Я испугался. Секира при корне. Сколько можнождать плода благодарного, не пришло время собирания смокв. Придёт ли? Неплоднуюсмоковницу Господь проклял. Ведь дерево, не приносящее доброго плода, срубают ибросают в огонь, так написано, я читал, потом... А тогда я просто испугался,что быть мне неплодной смоковницей.
Его ещё долго„ломало“. Он стал читать всякую, как он теперь говорит, духовную чепуху,помойку, щедрые сектантские подношения подкупающе доброжелательных"миссионеров". В „зоне“ не было Евангелия, но была куча разныхсектантских брошюрок, и он глотал всё подряд, чувствуя, как переедает, как пищане усваивается, как тяжелеет от неё мозг и изнемогает плоть. Но он читал,больше нечего было.
Он измучился отдум и сомнений. И опять дерзнул. Он не знал, что это и есть молитва: всемсердцем устремиться к Горнему и просить. „Я верю Тебе, Господи, но я запутался,у каждого своя правда, но ведь не бывает много правд. Прошу, дай мне знак,любой, лишь бы знать, что я Тобой услышан. Помоги!“ Ночью он проснулся.Зачем-то поднялся, тихонько вышел на улицу. И сразу понял – зачем. На чёрномнебе, нависшем над низкими, распластавшимися по земле барачными постройками,сиял... Крест. Евгений зажмурил от страха глаза, потом, наоборот, впился в небоострыми зрачками. Крест. Большой, зелёно-жёлтый, очерченный на ночном небесильными уверенными мазками. Знак. Знак Божьего вразумления и Божией милости.Крест видели многие: и солдаты на вышке, и некоторые страдающие от бессонницызаключённые. Подивились, пожали плечами. И только в одной душе в ту ночьсияющий над „зоной“ Крест спалил остатки сомнений, и уже ничего не былострашно.
Бывает,промокнешь под дождём до нитки, места сухого нет. Вот и во мне не было сухогоместа. Только одно ощущение – русский. Ты же русский, Женька. Бабка твоякрестила тебя и умерла в надежде – внук крещёный, православный. Ты же в Москвеживёшь, не в Сингапуре каком-нибудь. Святая Русь. Господи, какие высокие слова!Я и не знал их, я всё больше другими разговаривал. И вдруг четкое осознаниесебя православным, до нитки, сухого места нет. Святая Русь. И я в этой СвятойРуси грешный, маленький, ничтожный. Но я частичка чего-то великого. Так явозликовал. Никогда не забуду: увидел муравья, ползущего по стене в камере, ичувствую – люблю того муравья. Да как люблю! Скажут, отдай за муравья жизнь –пожалуйста, какие проблемы!
Богословы назвалибы его состояние призывающей благодатью. Всем приходящим к Богу оно знакомо.Первые шаги. Господь держит, не даёт упасть, и идти так легко и так безграничносчастливо. Это уже потом Он отпустит руки, и лёгкость уйдёт, нельзя же всёвремя за ручку.
Евгений сделалвыбор. А через день был объявлен сумасшедшим. Ему подсовывали наркотики, чтобырасслабился, его жалели, предлагали полежать в лазарете. А он сказал: нет.Тогда, как водится, заулюлюкали, пробовали травить, но, видимо, и здесь Господьдержал Свою десницу над его головой. Не тронули. Отступились.
Он гулял попродуваемому ветрами двору, когда к нему подошёл один из заключённых,улыбнулся:
– Это тысумасшедший?
Заключённыйоказался верующим, православным. Их стало уже двое. Они потихоньку от всехискали время для молитвы. Евгений молиться не умел, навыков просить не было,всё больше требовал, и – переучивался на ходу. Чем больше молился, тем страшнееказалась ему прежняя жизнь, живого места не находил в душе своей окаянной. Егопытались вернуть к „паханству“. Он сказал: нет. Появилась жалость ксокамерникам, самая обыкновенная человеческая жалость. Он жалел, что имнезнакомо то, что успел понять он. Ту истину, давшуюся ему страданием ирадостью, аналога которой не было в его прошлой буйной биографии. Онпочувствовал перед ними вину. И – раскрутился! Вспомнил, как шёл напролом,взгреваемый „паханскими“ возможностями. Тогда его поддерживали и сами „зеки“, иначальство тюремное. Теперь он один. Нет, не один. С Господом.
Написалзаявление. Он православный, он хочет, как это... отправлять свои религиозныепотребности, он знает о свободе совести и вероисповеданий. И он требует (!)предоставить ему возможность молиться. Подписались под этим"воззванием" ещё несколько человек, получилась бумага коллективная. ИЕвгению Котову „со товарищи“ выделили комнату. Вернее, часть комнаты:
– Перегородите имолитесь. А за стенкой мы мусульман разместим.
Ох, как нехотелось ему мусульманского соседства! И он за день сооружает крыльцо к будущейчасовне и водружает над ней крест. Вход общий. Какой мусульманин войдёт теперьпод этот крест?
Он написал письмов ближайший от их Тмутаракани храм, приехал батюшка и освятил их „православнуютвердыню“. Засел за письма. В редакции газет, в издательства, в храмы. Просил:пришлите православную литературу, здесь она нужна как воздух, сектантыприсылают пачками свою дребедень, сами приезжают, беда прямо. Пришлите! Неответил никто. Тогда он стал теребить мать, и она присылала ему вырезанные изжурналов иконы. Он мастерил для них рамочки, олифил, красил. Задумал ремонт. Ноэто только сказать легко – ремонт. Окно побелить – деньги, гвоздей запасти –деньги. А денег у зека нет. И он опять пишет матери: „Костюм мой спортивный,новый, продай, и часы, и кроссовки тоже...“ Всё его состояние – в этой новенькой,отремонтированной, с иконками в справных рамочках, часовне.