Павел вспомнил, как встретил Заваркину на коктейле. Он рассматривал девчонок и прикидывал, какую бы прокатить сегодня на своей новой тачке (бизнес-класс, сиденья с подогревом), он наткнулся на знакомое лицо и на секунду опешил. Ему показалось, что это Алиса Заваркина, его давняя подруга, в которую он всегда был немножечко влюблен. Он хотел было кинуться с объятиями и поцелуями, но его затуманенное бурбоном сознание выхватило коротко стриженые волосы и навечно прилипшее агрессивное выражение лица. У Алиски никогда не было ни того, ни другого.

— Здравствуй, Анфиса, — Павел упал на стул рядом с Заваркиной-старшей, мазнув ее щеку бесцеремонным поцелуем.

— И тебе не хворать, — с хитрой улыбкой ответила та, — я здесь, кстати, по твою душу сижу.

— Повезло мне, — улыбнулся тот, но нутро его похолодело. Весь город знал, что если Заваркина тобой интересуется, то жди либо скандала, либо расставания. Расставание, в свою очередь, могло быть либо с огромной суммой денег, либо с женой или подругой, либо с высокой должностью. Последнее тянуло за собой расставания с двумя предыдущими.

Подруга Заваркиной, сидевшая теперь напротив Павла, разглядывала его, не скрывая интереса. Она от любопытства так подалась вперед, что ее большая грудь оказалась полностью лежащей на столе. Павел на секунду засмотрелся в вырез ее блузки.

— Как Алиса?

— Процветает. Сын подрос. Болтает по-норвежски.

— У нас тоже все чудесно. У меня чудесная высокооплачиваемая работа и любимая жена, — Павел самодовольно усмехнулся и откинулся на спинку стула. Она была слишком затейливо изогнута, поэтому Павел принялся смешно ерзать располневшим телом, пытаясь устроиться, что несколько снизило градус его самодовольства.

У Заваркиной дернулся уголок рта. Подруга выжидательно посмотрела на нее, а Павел снова посмотрел на лежащую на столе грудь.

— Как хорошо, что я тебя избавила от жены, правда? — сказала, наконец, Анфиса.

Удар был одиночным, но точным. Павел вспомнил, как неприятно и предательски дернулось его лицо тогда.

— Да и детей у нас пока нет, — Нина вернула Павла в реальность.

Иногда разговор с женой поворачивался так, что дети становились камнем преткновения. Нина то не хотела детей, потому что она «не домохозяйка», то, потискав свою недавно родившуюся племянницу, настойчиво требовала немедленно ее оплодотворить. У Павла уже был ребенок от первого брака, и он осторожничал с непостоянной супругой.

— В общем, Заваркина хочет тебя видеть. Не возражай! — крикнул Павел, видя, что жена открыла рот, — сказала, что найдет тебя сама.

Эту ночь Нина спала плохо. Она воображала ужасы, которые ее могла заставить сделать Анфиса. Ей грезились инсценировки ритуальных убийств, разнузданных оргий, политической подставы или какой-нибудь провокации, которая, несомненно, пойдет на пользу театру, но навредит лично ей, Нине.

К четырем часа утра Нинины страшные мысли перешли в более прозаическую область. Где репетировать? После ее увольнения из Института Искусств, где Нина преподавала, ей пришлось покинуть все более или менее приличные репетиционные площадки: ректор, старая грымза, выписала ей «волчий билет». Нина с остатками своей труппы пристроилась в гнилом доме культуры в пригороде. В ДК был только один зал и одна комната для репетиций с пасторальным видом из окна: речушкой, деревушкой, церквушкой. Все эти недвижимые сокровища театру новой драмы «Гнилая сцена» пришлось делить с литературным клубом для пенсионеров и группой восточных танцев для домохозяек. Часто им приходилось не только репетировать, но и давать спектакли в коридоре. Нина изо всех сил старалась придать таким выступлениям декадентский дух, но выходило слабо и неубедительно. «Гнилой сцене» пришлось перестать брать деньги за свои спектакли.

Павел устроил ее в фирму, торгующую электроникой. Поначалу Нине претили корпоративное лизоблюдство и подъем по часам, но со временем она вошла во вкус. Она съездила на два семинара в столицу, пожила в хороших гостиницах, отведала дорогого алкоголя и хорошей еды на корпоративных фуршетах и сдалась.

— Бесполезно сопротивляться, если на тебя напал медведь, — говорила она всем, кто хотел ее слушать, — надо расслабиться и пусть он тебя мотает. Увидев, что ты не сопротивляешься, он решит, что ты мертвая и бросит тебя. Ты выползешь к людям и проживешь еще один день. И поставишь еще один спектакль. И поднимешь еще один театр.

Нина намеренно назначила встречу именно здесь, в отремонтированном и сверкающем офисе. Так как своего кабинета у Нины пока не было, она встретила Заваркину в фойе внизу, в уголке для клиентов, властно велев секретарше принести кофе.

— О чем пойдет речь? — высокомерно спросила Нина Анфису, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.

Заваркина была одета в роскошное кашемировое пальто. У пальто был большой воротник, очень сложный крой и идеальная посадка, что выдавало в нем дорогую вещь. Войдя в помещение, она положила в карман ключи от машины. Весь антураж, придуманный Ниной для защиты своего эго, не произвел на Заваркину никакого впечатления.

— О Хэллоуинском Бале Святого Иосаафа, — сказала Заваркина и внимательно посмотрела на Нину.

Нина на секунду опешила. Она ожидала чего угодно, но никак не праздника для детей.

— Нелегального.

«Это уже похоже на Заваркину», — подумала Нина, и взгляд ее упал на ее правую кисть, лежащую на стол. Два пальца — указательный и средний — были покрыты экземой. Нининому удивлению не было предела.

Заваркина, заметив, что Нина уставилась на ее руки, спрятали их в длинные рукава своего идеального пальто.

— Я хочу, чтобы ты разработала единую концепцию…

— У меня тоже такое было, — тихо прервала ее Нина.

Она почувствовала то, что в учебниках по психологии зовется эмпатией — сочувствие, стремление разделить переживания другого, «примерить его ботинки». Только Нине не надо было представлять, что происходит с Заваркиной: она сама прошла через это. Были и такие же следы на руках, и зубы, испорченные желудочным соком, и разъедающее душу недовольство собой, которое унималось только после трех «бигмаков». Нина Смоленская несколько лет назад уже познала все «радости» булимии.

Нину захлестнула такая волна жалости к несчастной Заваркиной, которую никто не любит и которая вынуждена привлекать к себе внимание скандалами, дрязгами и третированием окружающих.

«У нее, наверно, и друзей-то нет», — подумала Нина и чуть было не всхлипнула. Тут же в ее голове промелькнула мысль о том, какой она, Нина — чудесный человек. Даже будучи загнанной в угол, она находит в себе силы сочувствовать своему врагу.

Заваркина, лицо которой поначалу хранило упрямое выражение, растерялась и принялась покусывать нижнюю губу. Будто в такт мыслям Нины.

— Я сделаю всё, что ты захочешь, — ласково сказала Нина и пожала Анфисино предплечье.

Заваркина втянула в себя воздух, словно загоняя внутрь выступившие на глазах слезы.

— Бал должен быть качественным, но слегка попсовым. Стильным, претенциозным, но легким. Он должен выглядеть как дорогая фарфоровая кукла ручной работы. Нестрашная, но стильная и странно привлекательная.

Заваркина задумалась, подбирая слова.

— Я знаю, что это не твой стиль, но никто в этом городе, кроме тебя, не способен сделать ничего масштабного.

Нина кивнула. Образ был ей понятен.

— Я не ограничиваю тебя в средствах. Ни в материальных, ни в средствах самовыражения. У тебя будет все что нужно.

Нинино нутро всколыхнулось: в висках застучала кровь, а сердце сделало кульбит. Она никогда не слышала таких слов о своем спектакле. Ей всегда приходилось выкручиваться, выпрашивать, обходиться подручными средствами. «У тебя будет все что нужно». Надо же!

— О, Заваркина, я сегодня же примусь за дело!

— Я покажу тебе помещение — оно, кстати, огромное, так что твоему таланту есть, где развернуться — после того, как его осмотрят строители и скажут, как и чем можно будет нагрузить конструкцию. Если хочешь, я принесу тебе схему здания.