— Теперь иди, иди!

Он машинально поднялся. Душа его была глуха.

Она подвела его к окну.

— Взгляни на море! Как хорошо было бы лежать с тобою там внизу — в твоих объятиях… в твоих объятиях… но я люблю твою жену. Она не пережила бы этого страдания… нет, нет! Это было бы ужасно думать о тебе с такой болью. Я должна одна.

— Да, — сказал он задумчиво.

Она свела его вниз. Они вошли в сад.

Остановились.

Вдруг она бросилась на него, глубоко впилась ему в шею, крепко впилась зубами и прокусила кожу.

Он тихо застонал.

Слышал, как хлопнула дверь, чувствовал сильную боль, схватился рукой за шею: рука его была в крови.

Он усмехнулся.

В мозгу его была пустота.

Пошел большими, твердыми шагами.

— Она ждет меня у памятника, — промелькнуло в его мозгу.

Он сделал широкое отталкивающее движение рукой и снова усмехнулся.

В душе его разлилось тихое, бесконечно широкое торжество.

Придя домой, он машинально раскрыл окно, сел на подоконник и уставился в глубину.

Кто-то с фонарем прошел по двору.

Свет, этот глухой блуждающий огонек в глубине, очень заинтересовал его.

Тот, другой, был в комнате. Он видел, как тот смялся, скаля зубы, видел страшное, искаженное лицо. Но он уже больше не боялся. Презрительно пожал плечами. И если бы я раскололся на тысячу я, я все же остался бы один. Ведь Агаи нет больше!

Там море, а здесь внизу — каменная, вымощенная бездна.

Он невольно отшатнулся назад и зажег свечу.

Письмо на столе. Вскрыл. От жены.

«Боже мой, что с тобой? Почему ты не пишешь ни слова? Я умираю от страха за тебя».

Усмехнулся и трижды поцеловал письмо. Потом сел на постель.

Снова почувствовал жгучую, колющую боль. Подошел к умывальнику и омыл рану. Сюртук его был весь в крови.

Снял его. Он имел отвратительный вид. Потом потушил свечу и лег в постель.

Вдруг почувствовал снова, как вкатился клубок людей. Медленно, как скомканное молитвенное бормотание. Он приближался, рос, как безумное лепетание, потом, как хрипящий вздох мученика, пронизал воздух.

Теперь оно пронзительно заревело, адский насмешливый хохот разорвал воздух, поднялся, сжался в комок, закрутился в глубину и потом могуче, внезапно поднялся в кричащем сдавленном пении:

De profundis…

Это была, казалось, обезумевшая мука, которая вырывала из суставов худые, костлявые руки и кричала о спасении.

И вдруг медленно поднялась женщина в широком, кроваво-красном плаще, она поднялась высоко над всем земным, с тупой окаменевшей улыбкой на болезненно-искаженном лице.

И тут он увидел, что клубок распался, поток людей полился вокруг этой женщины, человеческие пары с искривленными членами болезненно сплетались и срастались друг с другом. Он слышал звериный рев, прорывавшийся в половом мучении, он видел лица, искаженные в бешеных сладострастных оргиях, он видел тела, разъеденные ядом, покрытые отвратительными ранами, а внизу, совсем внизу, он видел себя самого с окровавленным, размозженным лбом, со сжатыми кулаками, себя, разрываемого агонией отчаяния и кричащего, кричащего с напряженными до последних пределов легкими…

И из томительного жадного крика, из грязи и отвращения половой оргии, из всей этой издыхающей муки отделилась снова безумная песнь судьбы, песнь людей, которые, ничего не зная, брошены, прикованы друг к другу, людей, которые вросли друг в друга и не могут освободиться: клубящаяся буря криков отчаяния:

De profundis…

Он вскочил с кровати.

Последние стоны еще звенели в его ушах. В мозгу его все спуталось, напрасно старался он уловить какую-нибудь мысль.

Долго сидел так неподвижно.

Первый утренний свет с трудом разъедал тьму комнаты.

— Но, Бог мой, где же Агая? — промелькнуло у него вдруг в голове.

Встал и остановился среди комнаты. А! Агая наверное спряталась в саду за старым тополем… Она всегда прячется за этим тополем.

Он захихикал и тихо проскользнул на цыпочках к окну. Надо теперь совсем тихо открыть дверь на веранду… Она спряталась за садом… Она спряталась в море… Она сама — море… Но уж я найду ее… Только тихо, тихо… иначе она убежит от меня…

Он полез на подоконник.

— Уж я найду ее… Только потише… О!.. там, там она… Он стоял на окне с далеко вытянутыми вперед руками. Агая! — закричал он, смеясь.

Ринулся в глубину.

СНЕГ

драма в четырех действиях

© Перевод с польского Н. Эфрос

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Тадеуш

Бронка — его жена

Ева — ее подруга

Казимир — брат Тадеуша

Макрина

Лакей

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

^{Столовая. Сквозь большие, высокие окна и через стекла зимнего сада видны занесенные снегом деревья и сугробы снега. В углу — большой старомодный камин, около него — дрова, которые Казимир время от времени подбрасывает нервно в огонь. Бронка стоит у окна и тревожно глядит на снег.}

Первое явление

Казимир Ну, чего ты так волнуешься? Не будь ребенком. Чего ты боишься?

Бронка Да побойся ты Бога, Казя. Разве ты не видишь, какая метель. Снег целый день все идет, идет… Смотри, какие сугробы. А там, за городом, по дороге на целые версты — ни деревца. Кучер может сбиться с пути, сани свалятся в ров.

Казимир, перебивая ее Ну, так что ж? Тадеуш упадет в ров. Ему будет мягко.

Бронка Ах, какой ты недобрый!

Казимир Ну. Не сердись. Но, право, вы — точно двое детей. Это что-то необычайное, какая-то редкая аномалия. Ведь вот уже целый год, как вы женились, а нежничаете так, точно вчера только узнали друг друга.

Бронка От этого-то наша жизнь так и прекрасна!

Казимир Конечно, конечно… Ну, признайся, милая Бронка, сколько ты получила любовных посланий от твоего Тадка за то время, что его не было дома?

Бронка Ах, если бы ты только знал, какое чудное он мне написал письмо. Если бы ты знал, как я люблю его письма. Кажется, никто, кроме него, не умеет говорить такие прекрасные слова.

Казимир Ну, слова — это еще не очень трудно. Но, конечно, Тадеуш тебя любит. (Задумчиво.) Да, он тебя очень любит. Позавидуешь вашему счастью, вашей любви… Глядя на вас, невольно кисляем станешь. Все чаще мне начинают сниться какие-то сентиментальные идиллии, грезится какое-то уютное гнездышко и в нем — любящая, нежная, заботливая женщина, при которой я мог так спокойно работать. Ах, надоело мне, измучило меня это вечное скитание по белу свету. Все эти произведения искусств, все эти музеи, театры, ипподромы, Париж, — все это — ложь, ложь, ложь… Как все это опротивело! Везде одно и то же, одно и то же… И всюду таскаешь с собой все ту же свою вечную скуку…

Бронка Казя, Казя, какой ты грустный!.. Такой бездонной грусти я еще не видала.

Казимир Да…

Бронка А что, если б ты влюбился… А, Казя?

Казимир Разве в тебя? От этого я не далек.

Бронка, шутя Ах ты глупенький, да что бы ты стал делать с такой простушкой, как я! Это не для тебя.

Казимир с иронией Нет, именно для меня. Довольно с меня этих глупых, пустых пав, которые разыгрывают роль каких-то демонических натур и противно играют в темперамент и страстность. Довольно с меня этих приторно-сладких ангелов-вдохновительниц. Довольно этих горбатых ведьм, которые пляшут на Лысой горе науки, знаний и общественного служения. Поверь мне, я говорю очень искренно, — меня в конец измучили эти половинчатые существа, эти эпипсихидионы. (Трет себе лоб, нервно бросает несколько поленьев в камин, ходит по комнате.) Да, мне нужна… да, такая простенькая девушка, такая белая, добрая простушка… Проводить длинные вечера у камина с нею, с такой чистой, не знающей ни греха, ни зла. Мне нужно чувствовать подле себя женщину, которая не знала бы ни принципов, ни направлений, ни всевозможных «изломов», а была бы просто человеком с горячим, чистым сердцем. Да, тогда бы и я мог забыть и ложь и всю свою тоску.